Кровавые легенды. Русь - Дмитрий Геннадьевич Костюкевич

в него и сделать с ним что захочет. Без этих камней он как воздушный шар без балласта, ветер способен его унести в любую даль. Понимаешь, о чем я? Ничего, потом поймешь. Теперь ее камни у тебя, и ты можешь дать ей почувствовать себя через них. Пусть она тебе бывшая мать, но все-таки мать, а значит, она у тебя в долгу и в плену. Когда захочешь передать ей себя, то сделай так. Вспомни, что ты ее ненавидишь, пожелай передать ей твою ненависть – во всю ширь и глубь, до самого дна, собери свою ненависть на кончике языка. Собери ее в жгучую каплю смертельного яда – и оближи камни. Оближи! Пусть кошмар твоей ненависти вольется в нее. Давай, девочка моя!

Верочкин язык просунулся наружу, удлиняясь, будто ползущая меж губ серая змея. Плоть уже подстраивалась под условия той стороны, где оказалась Верочка, уже вплелась в ее законы и могла позволить себе то, на чем прежде лежал запрет. Необычайно длинный и гибкий язык выползал из Верочки. Он медленно вился на весу, радуя Верочку пластикой своих извивов, необычайной свободой движений. Язык коснулся сразу всех трех предметов на ладони у чудовища, облизал их с одной и с другой стороны. Льдистые искры мерцали у девочки в глазах. В миг, когда язык коснулся предметов, испарилась их белизна, предметы стали прозрачны, словно льдинки, и вместо цветных отсветов отбросили густые черные тени.

В этот момент Ксения, сидевшая на полу перед затянутым паутиной входом в туннель, схватилась за голову руками. Небывалой силы спазм пронзил ее. Боль выплеснулась изо рта и ноздрей черными брызгами. В груди рождалась пустота, из темных ее глубин полз ужас, подобный потоку червей и сороконожек. Бесчисленные кольчатые сегменты и лапы ужаса касались ее изнутри. Пустота в груди все ширилась, и Ксенино «я» висело над ней, как осужденный на казнь повисает в петле над распахнутым под ногами люком эшафота. Пальцы, сжимавшие голову, проходили сквозь мягкие кости черепа в самый мозг, ветвились там, пускали побеги, принося вместо облегчения новые страдания. Ксения хотела оторвать руки от головы, но не могла. Тело не подчинялось ей. Оно повалилось на бок и корчилось на полу. Внутри Ксении распускались бутоны ненависти, разделялись на черные лепестки, сочились ядовитым нектаром опустошающей жути, которая облизывала ее холодным языком, сдирающим с нее, будто кожу, поверхностные слои человечности, обнажая кровоточащее мясо обезумевшего внутреннего существа.

Посреди этого кошмара Ксении мерещился знакомый голос страшного человекодерева, которое увело ее Верочку в мир живой смерти, где обитает сказка:

«Так, девочка моя, так! Отдай ей всю твою ненависть, до последнего черного осадка. Прокляни ее, и пусть она задыхается в твоем проклятии, как в могильной яме. Черпай росу тьмы, черпай слизь ужаса и выплескивай на нее».

Рудиментом разрушенного человеческого мышления сквозь Ксенино сознание прозмеилась мысль: «За что?» – и что-то внутри Ксении дико захохотало в ответ на эту вопиющую нелепость, затряслось от хохота и мучительных конвульсий.

Как можно спрашивать «за что?», когда попадаешь в страшную гравитацию сказки, где нет привычной логики, нет закономерностей, нет ничего, на что можно опереться, где детский абсурд желаний пожирает тебя со всеми твоими «да» и «нет», «действительно» и «недействительно», «истинно» и «неистинно», «возможно» и «невозможно», «обоснованно» и «необоснованно».

Откуда в этом хаосе взяться ответу на вопрос: за что?

Извиваясь в корчах, Ксения подползла к источнику света – единственному источнику света в этой внутриутробной камере. Неимоверным усилием оторвала руки от головы, выдернула пальцы-ветви из мозга и сознания, протянула их к свету. Взяла сгусток света трясущимися руками, будто плод райского дерева – древа познания добра и зла, – и вгрызлась в него, чтобы соком и мякотью утолить боль и безумие, пожиравшие ее изнутри.

Ксения грызла зубами зажженный ночник, не понимая, что она делает. Ломкий пластик хрустел на зубах, впиваясь в плоть остриями обломков. Ксения глотала свою кровь, словно сок целебного фрукта.

Кажется, становилось легче. А может быть, облегчение только мерещилось посреди кислотно-едкого беспощадного ужаса, в котором она утопала. Камнем шла ко дну. Пронизывала одну за другой мучительные стадии глубинного мрака.

Оттуда тянулись к ней руки мертвецов – взрослые, детские, мужские, женские, старческие. Все худые, удлиненные, истонченные. Ощупывали ее паучьими лапами пальцев, будто слепцы, читающие шрифт Брайля.

С прикосновением каждого пальца она мертвела, словно палец, как пиявка, высасывал из нее частицу жизни. Шепот мертвых вился тонкими жгутиками, заползал в уши, разветвлялся между черепом и мозгом. А Ксения все продолжала проваливаться в безумную черноту.

Продолжала до тех пор, пока Верочка не втянула свой язык, облизав напоследок губы, как будто только что слопала самую желанную запретную сладость.

Тогда Ксению выбросило из кошмара, и она с отупелым облегчением распласталась на полу, подавленная и опустошенная.

Верочка сгребла три волшебных камушка с ладони твари. Зажала их в кулаке с радостью маленькой собственницы. Ей казалось, что она сжимает маленьких пушистых птенцов, или скользких слизней, или ночных мотыльков – что-то живое, трепещущее, хрупкое, но пронырливое и живучее.

Злая, наивная и в то же время блудливая улыбка-червячок выгнулась на синевато-бледных детских губах.

Часть вторая

Пока полиция билась в глухую стену, пытаясь отыскать след пропавшего ребенка, семилетней Верочки, ее обезумевшую мать Ксению Пятницкую держали в психиатрической клинике имени Ганнушкина.

Алена рассказала все, что знала о Ксении, своему дяде Герману Ковенацких, и ему крайне любопытным показался рассказ племянницы.

Другому на ее месте Герман не поверил бы, но у Алены светлая голова, трезвый рассудок и, главное, здоровый скепсис. Уж он-то знал ее хорошо. К тому же она добыла свои слишком странные сведения с помощью методики, которую он сам и разработал. Разработал вместе со своим старым другом Антоном Решетовым.

Свою методику Ковенацких с Решетовым назвали «Психосоматическая техника информационного сканирования», а попросту окрестили ее «Гностическим Пылесосом».

В начале восьмидесятых годов, когда в советской Москве множились подпольные эзотерические кружки и общества, Герман и Антон, тогда студенты биофака МГУ, были известны в среде московских мистиков-нонконформистов в качестве гностиков. Они сами предпочитали представляться именно так: «Мы – гностики». В них видели продолжателей традиций гностических сект второго – третьего веков, последователей Маркиона, Сатурнина, Василида, Карпократа и прочих еретиков, которые скрещивали христианство с учением о Плероме, Эонах и Демиурге. Но друзья интерпретировали гностицизм достаточно вольно и своеобразно. Оба были одержимы идеей разработки эффективных эзотерических методов познания, способных добывать информацию из таких темных щелей бытия, куда простым смертным проникнуть невозможно.

Друзья ставили на себе рискованные и опасные эксперименты, чтобы расширить и