Ужас в ночи - Эдвард Фредерик Бенсон

памяти» так часто видел в своих снах за газоном, прямо под моим окном. И вновь страх ушел, как не было, и я удивился, чего здесь бояться. Так, мысля спокойно, трезво и рационально, я оказался в той башне и той комнате, что столь давно преследовала меня во снах.

Я по-хозяйски огляделся и обнаружил, что хорошо знакомая мне обстановка из моих сновидений ничуть не изменилась. Слева от двери стояла кровать – вдоль стены, изголовьем в угол. На одной линии с изголовьем располагались камин и небольшой книжный шкаф. Стену напротив двери прорезали два окна с решетчатыми переплетами, между которыми стоял туалетный столик, а вдоль четвертой стены – умывальник и большой буфет. Мой багаж уже распаковали, все принадлежности для умывания и переодевания были аккуратно разложены на умывальнике и туалетном столике, а на кровати лежала расправленная одежда к ужину. Тут, к своему необъяснимому отчаянию, я обнаружил в комнате два весьма подозрительных предмета, которых не видел во снах: портрет миссис Стоун в полный рост и черно-белый набросок Джека Стоуна, каким он предстал передо мной всего неделю назад в последнем из повторяющихся сновидений, – довольно скрытный и недобрый мужчина лет тридцати. Его портрет висел между окнами, глядя прямиком на другой портрет над кроватью. Взглянув на этот другой, я вновь испытал чудовищный ужас.

Миссис Стоун была запечатлена такой, какой я видел ее во сне в последний раз, – старой, увядшей и седой. Однако, несмотря на очевидную слабость плоти, она излучала чудовищную энергию и жизненную силу – недобрую, кипящую невообразимым злом. Зло сквозило в прищуренных хитрых глазах, в демонической улыбке. Лицо горело тайным и притом отталкивающим весельем; стиснутые на коленях руки, казалось, трясутся от едва сдерживаемого возбуждения. Заметив подпись в нижнем левом углу картины, я присмотрелся, желая узнать художника, и прочел: «Джулия Стоун, писано Джулией Стоун».

Тут в дверь постучали, и вошел Джон Клинтон.

– Не нужно ли тебе чего? – поинтересовался он.

– Кое-что мне как раз не нужно, – откликнулся я, указывая на картину.

Он рассмеялся.

– Неприветливая пожилая леди! Насколько помню, автопортрет. Впрочем, она себе не польстила.

– Разве ты не видишь – это едва ли человеческое лицо! – воскликнул я. – Лицо ведьмы, дьявольское лицо!

Джон всмотрелся в портрет.

– Да, не особо приятное. Для спальни, пожалуй, не слишком подходит. Охотно представляю, какие кошмары снились бы мне, будь такое над моей постелью. Если хочешь, я прикажу убрать.

– Буду очень признателен, – ответил я.

Джон позвонил, и с помощью слуги мы сняли картину, вынесли ее на площадку и прислонили к стене.

– Черт побери, ну и тяжела же старая леди! – воскликнул Джон, утирая лоб. – Нет ли у нее какого греха на совести?

Меня тоже поразила необыкновенная тяжесть картины. Я собирался ответить, как вдруг увидел, что ладонь моя покрыта кровью.

– Я каким‐то образом порезался, – сказал я, и Джон с удивлением воскликнул:

– Ничего себе, я тоже!

Тут слуга вытер руки платком, и на платке тоже осталась кровь.

Мы с Джоном вернулись в комнату и вымыли руки. Порезов ни на его, ни на моей ладони не обнаружилось. Убедившись в этом, мы, словно по негласному уговору, не стали заострять на этом внимания. Мне отчего‐то не хотелось думать о произошедшем, и я предполагаю, хотя и не могу утверждать, что его охватило такое же нежелание.

После ужина жара и духота в преддверии надвигающейся грозы резко усилились, и часть вечера мы провели на дорожке, идущей вдоль газона, где пили чай. Стояла кромешная тьма – сквозь густые тучи, затянувшие небо, не пробивались ни звезды, ни лунный свет. Постепенно все разошлись – дамы по спальням, мужчины в курительную или бильярдную, – и к одиннадцати часам мы с хозяином остались наедине. Весь вечер его как будто что‐то тревожило, и теперь он сразу заговорил:

– У слуги, который помогал нам с картиной, тоже была кровь на ладони, ты заметил? Я спросил, не порезался ли он, а тот ответил, что, вероятно, да, хотя следов не осталось. Откуда же кровь?

Поскольку я запретил себе об этом думать, мне удалось выбросить произошедшее из головы и совершенно не хотелось к нему возвращаться, особенно перед сном.

– Не знаю, да и неважно – главное, что портрет миссис Стоун больше не висит над моей кроватью, – откликнулся я.

Джон встал.

– И все же странно… Ха! Сейчас ты увидишь еще кое-что странное.

Из дома вышел его пес, ирландский терьер. Свет из открытой двери падал на газон и калитку, за которой рос грецкий орех. Пес ощетинился, обнажил клыки и негромко зарычал от страха и гнева, словно готовый напасть. Не обратив ни малейшего внимания ни на своего хозяина, ни на меня, он напряженным шагом двинулся к калитке, постоял там, не переставая рычать, а потом внезапно утратил всю свою храбрость и с протяжным воем бросился на полусогнутых лапах обратно в дом.

– Он делает так по сотне раз на дню, – заметил Джон. – Словно видит нечто, вызывающее у него ненависть и страх.

Я подошел к калитке и огляделся. В траве что‐то шевелилось, и раздавался звук, в котором я с некоторым промедлением узнал кошачье мурлыканье. Чиркнув спичкой, я обнаружил его источник: большого иссиня-серого персидского кота. Тот в экстазе кружил у калитки, время от времени обнюхивая траву. Кошачьи глаза горели, хвост торчал трубой.

Я рассмеялся.

– Боюсь, тайна разгадана: здесь кот в одиночку празднует Вальпургиеву ночь.

– Да, это Дариус, – откликнулся Джон. – Он проводит там большую часть дня и всю ночь. Только загадку поведения пса это не объясняет, лишь добавляет еще одну, ведь Дариус и Тоби – лучшие друзья. Что делает там кот и почему это доставляет ему такое удовольствие, в то время как Тоби в ужасе?

Тут я припомнил жуткую подробность из своего сна: за калиткой, ровно там, где сейчас вился кот, стояло белое надгробие со зловещей надписью. Однако прежде, чем я заговорил, полил дождь – такой сильный и внезапный, будто кто‐то открыл в небесах кран. Большой кот немедленно протиснулся через прутья калитки и помчался в дом. Там он уселся на пороге, пристально вглядываясь в темноту, а когда Джон подвинул его, чтобы закрыть дверь, кот зашипел и ударил хозяина лапой.

Теперь, когда портрет Джулии Стоун остался за дверью на лестничной площадке, комната в башне меня почему‐то совершенно не пугала, и, отправляясь в постель, сонный и с тяжелой головой, я не испытывал ни малейшего интереса к происшествию с окровавленными ладонями и удивительному поведению пса и кота. Последним, что я увидел, прежде чем потушить свет, был пустой прямоугольник на стене над кроватью, где раньше висел портрет. Обои, в остальной комнате поблекшие, здесь сохранили свой первоначальный темно-красный цвет. Потом я задул свечу и немедленно уснул.

Столь же мгновенно я проснулся и рывком сел в кровати.