Шрам - Элис Бродвей

строгую и немногословную маму, чья любовь всегда была со мной, и я думала, что так будет всегда. По этой маме я скучаю, стремлюсь в её объятия и мечтаю о её прощении. Для меня она навсегда связана с домом и надёжной защитой. А папа любил их обеих. Не представляю, каково это – любить двух женщин, как папа любил моих мам. Неужели воспоминания о них перепутались у него в голове? Жаждал ли он поцелуев одной, наслаждаясь ласками в объятиях другой?

Я прижимаю ладонь к стеклу, и появляется другой призрак. Оскар. Его ладонь рядом с моей, хотя мы едва знакомы. Как бы мне хотелось вернуться в прошлое, к тем минутам. Или, может быть, оказаться там на несколько дней. Знай я, что мы прощались чуть ли не навсегда, поступила бы я иначе?

Моя рука сжимается в кулак, и мне хочется пробить стекло на музейном стенде.

Эти истории, сказки, которые нам рассказывали, – всё из-за них! Мы, пустые и отмеченные, боремся, сражаемся из-за сестёр, из-за Святых… Вот бы избавиться от них. Быть может, прекратились бы и ссоры. Как бы мне хотелось встретиться с этими сёстрами наяву, как уже не раз бывало во сне. Я соединила бы их руки, рассказала, какой кавардак они нам устроили, и попросила бы их помириться и воссоединиться.

Мне говорят, что в этом-то и есть моё предназначение. Я – воплощение сестёр. Обеих: и Мории, и Белой Ведьмы. Я мостик, спасительная помощь, связующее звено, верёвка, переброшенная через бурный поток. Когда я шла в Фетерстоун, то думала, что несу пустым свет, что покажу им дорогу к правде, к истине Сейнтстоуна. Однако теперь я знаю о них куда больше. Повстречавшись с пустыми, я уверена: они вовсе не блуждают во тьме, не видя правды. Им достаточно собственной правды, они в ней захлёбываются. А объединить две правды, всё равно что смешать воду и электричество. Назревает буря, и, когда молния ударит в землю, вспыхнет огонь.

Глава седьмая

На холодном каменном полу коченеют ноги, ступни деревенеют, мышцы вот-вот сведёт судорогой. Пора возвращаться. Пробираясь назад, я краем глаза замечаю, как за окном, на площади, что-то движется. Прислонившись спиной к стене, я тайком выглядываю в окно, стараясь держаться в темноте. К охраннику подошёл другой человек – его походка и силуэт уже давно стали для меня сигналом опасности. Джек Минноу разговаривает со стражем, передаёт ему что-то и отпускает с поста.

Проводив взглядом уходящего охранника, Минноу ещё несколько минут напряжённо оглядывается в тишине. Странно, с чего бы это Минноу самому заступать в караул? Я-то думала, это работа для его подчинённых, куда ниже его по положению. Впрочем, Джек Минноу любит следить за всем лично. Я уже собираюсь красться дальше, обратно в кабинет Мел, когда Минноу, ещё раз оглядевшись, куда-то направляется. Вот он стремительно пересекает площадь. Настороженно оглядывается и исчезает в Зале поминовения – там наши городские чтецы по очереди произносят имена почивших.

Конечно, посещать Зал поминовения не запрещено. Имена читают постоянно, без остановки, зал всегда открыт для скорбящих и тех, кто желает вознести молитву.

Однако ходить в Зал поминовения посреди ночи по меньшей мере странно, даже для религиозных фанатиков. А Джек Минноу к тому же направился туда тайно. Значит, для него было действительно важно оказаться в Зале поминовения именно сейчас, оставив музей – да и меня тоже – без охраны.

Чем больше секретов, тем легче тебя поймать.

Прежде чем свернуться на подушках в кабинете Мел и уснуть, я стараюсь запомнить в деталях всё, что видела этой ночью.

Мне снятся кошка и мышь в лабиринте. Только мышь преследует кошку.

Глава восьмая

На рассвете меня будит Мел. Судя по виду, одевалась она в спешке.

– За тобой прислали, – сообщает она.

– Уже?

Протирая глаза, я незаметно зеваю.

– Сейчас быстро позавтракаем и пойдём, – кивает Мел.

Вот бы выйти через музей и прогуляться по площади – хоть ненадолго увидеть солнце. Но мы открываем дверь в ближайшем к кабинету торце коридора и идём по подземному туннелю, который проложен под площадью и ведёт к тюрьме.

Шагая по холодному каменному коридору, я думаю о Святом и статуе, которая стоит где-то над нами, воображаю, что меня вот-вот раздавят тяжёлые бронзовые ноги Святого. Герои детства нависают надо мной, будто жуткие страшилы из ночных кошмаров. А в кошмарах я знаю толк.

Джек Минноу ждёт нас у входа в тюрьму. Он держится очень уверенно и высокомерно, такое же выражение застыло и на его лице.

«Что же ты делал прошлой ночью?» – думаю я.

Он молча распахивает дверь, и мы следуем за ним.

«Понятно. Сегодня мне предстоит посетить тюрьму».

Охранники открывают тяжёлые, обычно запертые на замок двери, и с каждым новым поворотом я будто удаляюсь от света и надежды.

Наконец мы подходим к тюремным камерам, тёмным, будто пещеры. Здесь не спрячешься от чужого взгляда – мрачные каморки разделены металлическими прутьями. В некоторых камерах узников двое или трое. На нас никто не смотрит.

Это особое место – здесь веет безнадёжностью. Люди брошены в подземелье, оставлены гнить заживо, у них нет выхода.

В самом конце коридора мы упираемся в ряд дверей. За ними отдельные комнаты, скорее всего, для допросов. Последняя камера, у самой стены, темнее других. Это настоящий закоулок ада, сюда не проникает ни лучика света, всё черно.

Джек Минноу останавливается и всматривается в темноту.

– Эй, чернильщик, что спрятался? – язвительно бросает он. – Выходи, покажись нам.

Из глубины доносится шорох шагов, стон, шевелится какая-то тень. Это Обель. Он выползает на четвереньках, щурясь на жалкие отблески света.

Обель похож на ангела с ощипанными крыльями. У него длинные, тёмные, спутанные пряди, а губы сухие и потрескавшиеся. От Обеля исходит зловоние. Руки, которые когда-то без усилий держали машинку чернильщика, теперь серые и костлявые. Всё серое.

Любой яркий оттенок, всякое слово, форма и образ здесь зачахли, будто сорванный цветок, брошенный на медленную смерть. Метки Обеля почти стёрлись, пустота захватывает его кожу подобно лесному пожару.

А его рука, которая создавала целые миры, рука, которую раздавил в гневе Минноу… пальцы срослись неправильно, на месте переломов – застарелые опухоли, а шрам темнеет красно-синей полосой, как свидетельство ярости мучителя. Я вижу и новые метки, но не рисунки, не татуировки, а синяки, рубцы и кровоподтёки всех оттенков. Обель… Мой дорогой Обель сломлен. По коже легко прочесть его историю.

Опустившись на колени, я протягиваю к нему руки сквозь железные прутья, и