Шрам - Элис Бродвей

– Ты должна была бежать.

Голос хриплый, надтреснутый, от жажды или от крика – не знаю. Обель удивлён, сбит с толку, как маленький. Его душу будто заменила душа ребёнка, которой не по размеру взрослое тело.

– Всё хорошо, – шепчу я ему на ухо. Не знаю, правда это или нет, но Обелю нужна надежда. – Я помогу тебе. – Обещание, выполнить которое у меня нет ни малейшей возможности. Но я не могу сказать ему жестокую правду – мы с ним одинаково беспомощны.

Обель пытается встать, цепляясь за прутья решётки. Он очень слаб. Я заставляю себя снова на него взглянуть и с болью осознаю: он изменился, его сломили. Я вздрагиваю от ужаса: «Нельзя, чтобы с Галл случилось то же самое». Оглядываясь, я будто бы ищу путь к свободе, хоть какой-то выход, но вижу лишь тюремные решётки и запертые двери.

В соседней камере я вдруг замечаю Коннора Дрю, отца Оскара. Я не видела его с того самого дня, как будто много лет назад, а на самом деле с прошлой осени. В тот день ему на площади при всех поставили клеймо. Глядя на него тогда, я вспоминала отца и его метку забытых.

Наши взгляды встречаются, и он кивает.

Оскар говорил, что его отец рассказывал обо мне. Коннор пытался помочь моему отцу: это он скрыл его страшную метку.

Звук шагов разрывает нашу невидимую связь. Появляется человек в чёрном.

– Это не просто трогательная встреча со старыми друзьями. Для тебя есть дело… – говорит Минноу.

Глядя на опустошённого Обеля, Джек Минноу будто набирается жизненных сил. Он сияет во тьме – паразит, который питается страданием других.

Обель, почти не моргая, смотрит в пол. С каждым вздохом его тело будто теряет остатки сил. Даже в призрачном свете подземелья я вижу, как сияют от удовольствия глаза Минноу – он счастлив наблюдать унижение бывшего чернильщика.

– Он должен выглядеть прилично, – со змеиной улыбкой сообщает мне Минноу. – Вымой его и раскрась, обнови метки. Мне плевать, как ты это сделаешь. Просто выполняй приказ. У тебя три дня. – Я в замешательстве бросаю взгляд на Обеля и удивлённо смотрю на Минноу. Он злорадно ухмыляется. – Работай, чернильщица, покажи нам своё искусство.

Не добавив ни слова, Минноу уходит. Мел, заметно обескураженная, неотрывно смотрит вслед Минноу. Спустя всего несколько минут охранник приносит еду – хорошую, настоящую еду, не тюремную баланду.

– Я вернусь за тобой вечером, – произносит Мел.

Ей хочется сказать что-то ещё или даже остаться, однако она лишь качает головой и уходит. Охранник отпирает решётку, и я вхожу в камеру. Искренне надеюсь, что успею привести Обеля в порядок.

Но что ему предстоит, я даже не догадываюсь.

* * *

Я прошу принести горячую воду, чистые полотенца и маслá для кожи… и отмываю Обеля.

«Кожа. Как часто мне приходится заботиться о коже».

Я втирала душистое масло в папины ослабевшие руки, чтобы татуировки на его иссохшей, морщинистой коже не тускнели.

Помню, как Оскар коснулся моих пальцев в тот день, когда мы впервые встретились, как он сжал мою руку, повёл за собой, прочь от родившихся в музее вопросов. Мы пили кофе в маленькой кофейне с запотевшими окнами, говорили полунамёками, раздумывая, можно ли открыться друг другу.

«Хватит. Нельзя о нём думать».

Я помню первую метку, которую нарисовала под пристальным взглядом Обеля. Мне до сих пор приятно вспоминать, как пощёлкивал и жужжал аппарат, когда я левой рукой придерживала бледную кожу той женщины, а правой наносила чернилами рисунок – листик в память о младенце. Запретный знак в память о потерянной жизни. Обель закрыл глаза на правила. Сделал меня соучастницей. Вовлёк в паутину сопротивления в надежде, что я помогу ему сплести из разрозненных нитей нечто достойное.

Разбитая чашка порезала мне ладонь, в раковине с посудой – кровь…

Кожа Галл покрывается волдырями – девочка пыталась сделать себе татуировку золой и…

Карл сильной рукой тянет меня к себе, мы спорим, он стискивает моё плечо, а я оступаюсь и падаю…

Мама купает меня, ополаскивает нежную кожу. Пахнет лавандой…

Метки проявляются на мне сами собой, рассказывают мне мою же историю прежде, чем я понимаю, какой она будет…

Вот о чём я вспоминаю за работой, лишь бы не думать об Обеле.

Я ухаживаю за ним, как будто он незнакомец, клиент в студии чернильщика. Как будто я вернулась в прошлое, когда мы теряли папу, – он исчезал постепенно, пока совсем не пропал, не растворился, и нам остались лишь намёки, воспоминания об ароматах.

Но сейчас всё иначе. Обель не умирает. Два долгих дня я смываю грязь с его кожи, кормлю хлебом и кусочками яблок, даю пить воду и пиво. Когда уходит въевшаяся в кожу грязь и сажа, Обель понемногу возвращается к жизни. Он выпрямляет спину, вгрызается в яблоко, сок которого стекает и капает с его подбородка. И вот уже Обель расправил плечи, его взгляд прояснился, старый друг шепчет моё имя. Я угрюмо усмехаюсь: «Как тебе такое возвращение из мира мёртвых, Лонгсайт?»

Охранники приносят Обелю лечебную мазь для израненной кожи, щипчики для ногтей и чистую одежду.

На второй день я спрашиваю:

– Почему ты до сих пор в тюрьме. Зачем? Ради какой цели?

– Не знаю, – едва слышно бормочет он. – Не представляю.

В чернильной тьме раздаётся грубый смех – хохочет Коннор Дрю.

– Хватит прикидываться, Обель, – говорит Коннор. – К чему бы Лонгсайту держать под замком чернильщика? Художника, который целиком и полностью у него в руках и сделает всё, что прикажет мэр?

Он подходит ближе и прислоняется к решётке. Под грязью и щетиной я различаю на его лице черты Оскара. И отворачиваюсь.

– Чего хочет Лонгсайт? – мягко спрашиваю я обоих, старательно пряча страх. – Зачем он потребовал вымыть тебя и вернуть тебе метки, Обель? Что происходит?

Обель молча смотрит на Коннора. В его глазах сверкает гнев.

– Ничего не кончено. Ты им ещё покажешь, – уговариваю я Обеля, втирая бальзам в его правую руку.

Кости срослись криво, слабые пальцы растопырены. Я прошу его взять меня за руку, шевельнуть пальцами, и Обель отворачивается. Его рука дрожит в попытке сжать кулак – кончики пальцев никак не могут коснуться ладони.

– Это придётся исправить, – вздыхаю я.

Сейчас я играю роль матери и думаю о Тание. Она далеко, в Фетерстоуне. Как тяжело было бы ей узнать обо всём. Она потеряла обоих – и Обеля, и Галл.

«Интересно, где же Галл? Она жива? Я должна верить, что она жива. Лонгсайт обещал, что с ней ничего не случится.