Полдень XXI век, 2009 № 8 - Андрей Нариманович Измайлов

— Анжела.

— Родион, — я невольно посмотрел в сторону пальто, где остался именной пропуск. — Анжела, как вы догадались, где я вырос?

Она проследила за моим взглядом.

— Вот оттуда, — кивнула она. — На вас пальто такого же кроя, как когда-то у моих ребят. Помню, я сама ездила на фабрику: проверяла ткань, беседовала с тамошними мастерицами... Я угадала?

— Да, — помолчав, согласился я. — Другие мне просто... не подошли.

— А еще я видела ваши картины, — призналась она. — «Сквозь трамвайное стекло» — это ведь вы?

Сколько раз я слышал этот вопрос? Пятьдесят, шестьдесят?

Дай бог, чтобы спросили еще раз.

— Я восемь лет водил трамвай. Как раз в позапрошлом году, когда я ушел, с Тверского проспекта сняли последние рельсы. Отложилось в памяти, наверное.

— Шутите? Вместо того, чтобы рисовать?

— Чтобы не умереть с голоду, — пожал плечами я. — Да и компания подобралась неплохая. Уволенные программисты, математики, переводчики... даже один кандидат наук. Вы ведь и сами пошли в уборщицы не от хорошей жизни, верно? Или...

Анжела покачала головой, вглядываясь в Виктора. Тот, хмурясь, набирал что-то на ноутбуке. Рядом лежали пистолет и спутниковый телефон.

— Неужели трансляцию в сеть устроит? — почти с любопытством сказала Анжела. — Ребята в прошлый раз до такого недодумались.

Я вопросительно поднял бровь.

— Приют «Архимед», — тихо сказала она. — Слышали?

— Помню, но смутно. Читал в новостях; там, понятно, ничего не рассказывали. Да я и не любопытен... Дети взбунтовались, кажется?

Она кивнула.

— Я была старшей воспитательницей. Разбудили среди ночи... еле успела халат накинуть. Согнали всех в столовую, от мала до велика; впрочем, младше десяти никого и не было. Страшно... темно... холодно очень; зима была.

Она обняла себя руками.

— Почему? — я бросил взгляд на Виктора. — Почему они пошли на это?

— Старшие мальчики решили померяться силами с государственной машиной, — она иронически качнула головой. — Хотели изменить законы... чуть ли не жаловаться президенту собирались. Мне кажется, им просто хотелось в семью. Вы же знаете: усыновят десять, двадцать ребят, но всегда найдется и тридцать пятый, и сорок шестой...

— Я, наверное, был семьдесят девятым, — кивнул я. — И вы тоже? .

— Хм? Нет, я потребовала, чтобы меня вычеркнули из списков, — Анжела совсем по-детски покраснела. — Ждала маму...

— Простите...

— Ничего... Так вот, нас быстро освободили, уже к вечеру следующего дня. И жертв не было — в тот день не было. А Юрка не выжил. Порок сердца. Он жил в той комнате, где... где все началось. Не стал брать в руки оружие: пошел в столовую вместе со всеми. Но и не донес, — она криво улыбнулась. — Мушкетеры: и не заметишь, когда верность дружбе превратится в подлость...

— Мне жаль, — тихо сказал я. — Он для вас что-то значил?

Анжела покосилась на меня с каким-то боязливым уважением.

— Как вы... сразу увидели, — произнесла она удивленно. — Да. Я его любила. Взрослая женщина — пятнадцатилетнего мальчишку. Он меня утешал, там, в столовой, а я его целовала... и еще один раз, на прощание. В интернат, конечно, я потом не вернулась: куда уж мне. Желтый штамп, один шаг до пожизненного надзора.

Я закрыл глаза. Как же хорошо, что у нас в интернате этого не было. Не было, не было, не было...

— Вы меня презираете, — утвердительно сказала Анжела.

— Нет. Но вам лучше поискать себе другого собеседника. Когда нас освободят, я сообщу в службу безопасности.

—Да, я в вас не ошиблась, — грустно усмехнулась она. — Уж кто-кто, а вы бы на месте Юрки точно донесли...

По стеклянной крыше беззвучно побежали струи. Снова дождь...

Я вспомнил себя в интернате — мальчишку, прижимающегося лбом к стеклу. Если бы кто-то взрослый и понимающий коснулся его плеча и предложил любовь — любую любовь вместо одиночества... Да еще в год, когда голова кружится от любого запаха духов, а гормоны сходят с ума...

Меня снова передернуло.

— Анжела, я вырос в приюте. Вы же знаете, что из детей там можно веревки вить. Когда мне было пять, нам читали вслух «До-мовенка Кузьку». Знаете, как плотно все сгрудились вокруг воспитательницы? Как бились, чтобы их погладили по голове? Это рай для манипулятора. А потом, двадцать лет спустя...

— Внутренняя боль выплескивается по-разному, — она кивнула. — Кто-то кричит, что ему не надо ни любви, ни детей, кто-то становится женоненавистником, кто-то плачется подругам: «Все мужики — козлы!», кто-то замыкается в себе. А кто-то, как вы и я, возвращается по своим следам. Хотя сделаем ли мы кого-то счастливее — бог весть. Я думаю, что тепла и нежности хочется всем, но...

— .. .Не такого, какое вы хотите дать, — жестко заключил я.

— Я вам не нравлюсь... Хорошо. А хотите знать, почему я здесь?

Ответить я не успел.

— Время вышло, — Виктор встал. — У вас десять минут.

— На что? — испуганно спросила Татьяна.

— Попрощаться, — Виктор пожал плечами. — Написать записку. .. хотя она может и не уцелеть.

— Вы идиот, — хрипло сказала долговязая Лена. — Нормальный мужик давно бы поймал сына в чате. Или сообщение по мобильнику прислал бы.

— Девочка, ты думаешь, Алексей сидит в этой вашей помойке? У него нет ни профиля в социальных сетях, ни открытого электронного адреса, ни номерной видеопочты. Если к ворам в руки попадает бриллиант, его прячут.

Виктор медленно, не торопясь, обошел стол и взял в руки пистолет.

— Подождите,—Артур, отец Лены, успевший было присесть, поднялся. — Я понимаю, у вас ребенок, но и у нас дети! Мы вам поможем... но отпустите хотя бы мальчика с Маришкой. Что они вам? Может, мы и виноваты, что голосовали за эту власть, что не обращали внимания... но дети-то за что страдают?

Его ноги дрожали и разъезжались; рубашка, надетая поверх мешковатых брюк, казалась чудовищным клоунским пончо.

— С какой стати! —Лена вскочила. — Сначала я должна всем с ней делиться, а теперь мне еще и умирать за нее? Сразу бы сдали меня в приют, меньше мороки и вам, и мне!

Она толкнула сестру вперед, к столу, и отпрыгнула в