Хоррормейкеры - Пол Дж. Тремблей

от нас стояла двуспальная кровать. Вдоль стены напротив входа, под скошенным под карниз оштукатуренным потолком, стояли комод и старомодный новоанглийский сундук для приданого – оба до ужаса пыльные.

Валентина указала на кровать – или на узкое пространство под кроватью – и отпустила мою руку. Я уже было наклонился к полу и припал на колено, когда Валентина остановила меня, снова схватив за руку.

– Нет, ты не пролезешь под ней, – бросила она. – Ложись. Придется так.

И я лег на спину поверх одеяла. Валентина опустила шторы на окнах. Она сказала: «Представь, что ты под кроватью», – и вышла из комнаты, закрыв за собой дверь.

Когда дверь закрылась на задвижку, мрак поначалу показался мне всецело непроглядным, неодолимым… но вскоре глаза привыкли, и я смог различить очертания предметов. Тогда сразу захотелось уставиться в потолок. Дерево и штукатурка здешних стен никак не могли скрыть от меня тяжелое дыхание Валентины, доносившееся из коридора.

Она дважды постучала в дверь, чтобы убедиться, что я все еще обращаю на нее внимание, и изложила, как собирается помочь мне с продумыванием легенды о нашем фильме, с углублением его темной сути. Рассказала мне, что мы собираемся предпринять дальше. Мои ноги ослабли от накатившей волны тошноты, и, ощутив подступающую к горлу желчь, я тихонько заскулил. Чтобы не вырвало, сосредоточился на запоминании деталей плана Валентины, как будто это были реплики, которые я так и не смог произнести перед камерой. Затем она открыла дверь.

Валентине больше не нужно было вести меня за руку. Я последовал за ней вниз по лестнице и обратно в гостиную. Она взяла со столика один из своих рецептурных флакончиков, и мы прошли в маленькую кухню, с ее дубовыми шкафчиками и белыми кафельными столешницами будто застрявшую в стиле девяностых. К стене справа от нас был придвинут круглый стол с четырьмя стульями, один из которых оказался зажат между столом и стеной. Столешницу крыла темно-синяя скатерть. Валентина выдвинула стул – тот, что стоял спинкой к остальной части дома, – и предложила мне сесть. Я сел.

Пройдя к раковине, она наполнила высокий стакан ледяной водой, маленькую чайную чашку – горячей, затем поставила то и другое на стол рядом с рецептурным пузырьком. Если смотреть сквозь оранжевую пластиковую оболочку, белые таблетки казались толстыми, как ватные шарики. Затем Валентина порылась в ящиках, покуда не выудила пластиковую соломинку. Она положила ее на стол вместе с тремя кухонными полотенцами для рук, висевшими на ручке дверцы духовки: красным, белым и синим. Затем достала разделочную доску – серую, толстую, испещренную порезами – и мясницкий нож.

Когда мы были наверху, Валентина объяснила, что в одном из ее рецептов прописаны таблетки оксиконтина с двенадцатичасовым действием. Так была указана колоссальная доза – сто шестьдесят миллиграммов. Открыв флакон, она вытряхнула одну таблетку на ладонь.

– Эта – мне, на удачу, – сказала она и отправила кругляш в рот. Сделала большущий глоток воды из высокого стакана – ее впалые щеки раздулись – и дважды запрокинула голову. Наконец проглотив, выдохнула, положила руки на стол и объяснилась: – Знал бы ты, как трудно эти булыжники есть.

Валентина вытряхнула на ладонь еще таблетку, привычным движением закрыла флакон и положила лекарство на разделочную доску. Ручка мясницкого ножа была большой и заканчивалась округлой выпуклостью. Валентина прессовала и разминала таблетку в порошок, и та окончательно утратила форму – белая пыль, даже крошек почти не осталось.

Слегка запыхавшись, она дрожащей рукой подняла разделочную доску и высыпала белый прах в чайную чашку. Помешала воду соломинкой по часовой стрелке, затем против часовой стрелки.

– Ну вот, – сказала она, – твой коктейль «Одурение» готов.

Я осторожно взял чашку, стараясь не расплескать мутную водицу. Мне не понадобилась помощь, чтобы просунуть соломинку в прорезь для рта маски. Я пил, посасывая, пока чашка не опустела, пока соломинка не начала издавать те глупые чавкающие звуки, неизменно забавлявшие нас в пору безоблачного детства. Ощущения на языке были такими, будто я наелся песка и перхоти, да еще и пыльными катышками закусил. Но, как ни странно, это были не такие уж и неприятные ощущения. Вынув соломинку, я прижал язык к нёбу, смакуя их.

Валентина сказала:

– Дай знать, как только вдарит. Много времени не займет. Но вообще я не знаю, сколько времени у нас в запасе.

Здесь я делаю паузу в пересказе, дабы подчеркнуть очевидное: размышляя о своем последнем визите к Валентине, я иногда пытаюсь скорректировать свои воспоминания о том, что произошло. Например, представляю, что мы с ней снимаемся в фильме – другом, короткометражном, до отвращения вычурном, претенциозном, где только мы с Валентиной сидим у нее на кухне, и иногда я в маске, а иногда нет, а когда я без маски, то моего лица все равно не видно, потому что такова моя воля, и Валентина говорит: «Я не знаю, сколько времени у нас в запасе», – и повторяет это несколько раз, переигрывая, меняя интонацию и акценты на словах, покуда суть сказанного не забита в самые мозги.

Она выпила свой стакан воды. Я наблюдал. Моя тошнота прошла и сменилась общим ощущением спокойствия и хорошего самочувствия. Хотя сказать, что это ощущение возникло, создалось, было бы неверно. Не действие, а противодействие тут играло роль. Мои страхи и тревоги были разъяты на безвредные составляющие и брошены дрейфовать, а затем утонули в океане меня самого. Я тоже был там, плавал мало-помалу, и расстояние между мной и тем, что было снаружи, за прорезями маски, росло.

Я не помню, чтобы сказал Валентине о том, что начал чувствовать действие препарата, но в какой-то момент она встала со стула и подошла ко мне. Подняла мою правую руку со стола. Ее пальцы были холодными и костлявыми. Она сжала мою ладонь в кулак, мизинец при этом оставив оттопыренным. На коленях у меня было расстелено синее кухонное полотенце. Край разделочной доски находился на одной линии со столом передо мной. Валентина расположила мою руку так, чтобы мизинец был прижат к разделочной доске, а остальная часть ладони находилась под ней; тыльные стороны сжатых в кулак пальцев были при этом вжаты в изогнутый внешний край стола.

Валентина взяла мясницкий нож – лезвие длиной аж с ее предплечье! – и произнесла:

– Не двигайся. Прошу.

Я, конечно, все еще качался на волнах, но был пришвартован.

Она прижалась бедрами к столу, и тот задрожал, и мои внутренние воды покрылись рябью, но рука осталась там, где была. Я не мог пошевелить ею. Рука