Кана. В поисках монстра - Роман Романович Кожухаров

где в результате необъяснимой реакции пищевое золото превращалось в чистейший желток аурум. Земляки превращались в несушек.

Восставшие из гробов пахарского сельского кладбища добровольно сдавали ему самородки, упрятанные в селезёнках, печени, почках. Не чудо ли, что так много сусальных крупиц пряталось в гипоталамусе?

Дубаларь благодетельствовал: из года в год, уже десять лет, потчевал земляков дармовой кукурузной мукой, и взамен ничего не требовал. Даже любви и почитания. Он ведал: его все боятся.

Буники[38] пугали внучат фиксатым. Впрочем, те не особо к старухам прислушивались. Чем сто раз услышать, лучше узреть, хотя бы разок, как блеском лоснящиеся иномарки дубаларевой кавалькады — будто кишки, вынутые из великанова брюха, — волочились вдоль по селу, по асфальтом закатанным на фиксатые деньги улицам, оголтелой, блюющей из окон, набитой шампанским и тёлками, неспешно вползая в фиксатое лежбище — нескончаемым в длину, в высоту — трёхметровым забором обнесённую территорию холдинга «Агроаурум».

Слепит очи красивая жизнь пацанве и девчонкам, оставленным на поруки бабкам и дедкам горбатящимися, где-то там, за бугром, гастарбайтерами. Дед бил-бил, не разбил, бабка била-била, не разбила. Зачем лупить их, драгоценных, коли можно их высидеть?

А старый кочет изловчился, таки сумел. Ибо сказано: они каждый день роют норы из заточения. Желтки с белками — это вам не гоголь-моголь. Гог и Магог! Гадёныши вылупились, поползли, и нынче никто не спасётся. Золотой гребешок, оседлав сусальную рыбку, устроит потеху, напишет вилами по воде сочинение, на заданную тему: «И гад морских ползучий ход, и дольней лозы прозябанье».

Бык вступил в связь с извращенкою Пасифаей. Супруга рогоносца от рогатого родила рогатого сына. Отсюда сыр-бор и весь лабиринт. А с кем повязалась сучка Оресфея, опосля опроставшись куском древесины? Буратину, сучий приплод, закопали в землю живьём, и родился Бакон.

Разряды заставляли рыбку цепенеть в ледовитых оковах, принуждали её к безропотному послушанию. А в обмен он кормил её лакомством. В тот миг он чуял, что господарыня — его, вся, как есть, с саблезубым хавроньиным рылом, плавниками, и тонной наростов, и заиленых потрохов. Просёк Дубаларь: она лакомка, сделает всё ради следующей тошнотворной пайки. Такое меню не сыскать ни в одном ресторане, может, где-нибудь в Африке, у чёрта на рогах. Или вот — в Рогах…

Поначалу мрачный врач ковырялся в погосте собственноручно, под спудом язык проглотившей от ужаса ночи. Нынче всё грязное дело — извлекать из могил, заметать аккуратно следы, чтоб никто не догадался, что кладбище на три четверти пусто — выполняли подручные. Его дело чистое: в выбеленном крахмалом халате потрошить мертвяков на мраморном топчане, извлекать из несушек крупицы сокровища — желточки чистейшего 24-каратного аурума.

Надрезы зажили, не оставив спаек, которых он так опасался. Она словно сама подсказывала, что дальше делать. Можно бы даже назвать снисходительностью к его неуклюжим ошибкам. Сколь многогранной оказалась сокрытая в рабке неприхотливость. И не то позволяла…

Нечистоты терпения обуславливают нетерпение нечистоты. Мерзлота суть мерзость, и злоба, и золото. Злата… Даже ею пожертвовал, как Лот — своей жинкой, обернувшейся, обращённой в соль. Неужто не обратит он в слезу дистиллят, что прозрачней топлёного снега? И обратил: открыл свою соль для несушкиной кладки в 24 карата. Ноу-хау его же извилин: легировал алмазной крошкой. Хах-хах!

Извилины… Что бередит шибче мыканий в бессрочных и тёмных, прохладных, извилистых лазах недрёманных думок, венчаемых негаданным прободением обретения? Так было с несушками и переработкой каратной кукурузы, после — с потоком лохматого золота, после — с золотом слизистым, с органами. Ныне — с золотцем чёрным. С его господарыней. По капле выдавливай рабку. По зёрнышку…

Что избрать для сравнения? Доселе настолько живила лишь плоть, но с ней, какую теперь не возьми, сие не сравнится. Годами и десятилетиями, плёнки сдирая с говна, — коронку к желтку, пойло к почке, зёрнышко к сучке — Дубаларь дотошно следовал смете. Удою вытаскивал. Только так, в терпении дьявольском, умноженном чёртовым жлобством, возможно её превозмочь. Превозмог. Был Аурел, да выпрел весь — в Аура.

Нынче он смете не следовал. Смета теперь шла за ним, подобострастно, заискивая, с равным ражем внимая удару и ласке. Как рабка, привязанная за язык. Умеючи ждать, всё обретаешь вовремя.

Достигнув несметности, он взялся остервенело за низание плоти. Бабьи лона, имя же им — Вавилон… На выданье, вдов и замужних, сопливых и зрелых, в годах и девчушек, развязных, развратных и скромниц, поштучно и скопом, — буравил, ведя новую смету.

Пастух потаскух, набил в этом руку и чресла, пользуя и отделяя овечек. Паршивых для доктора не было. Нельзя не отметить и рьяную пристяжь: закусив удила, отфильтровывали на подходе. Как скауты, рыскали по округе, от Днестра до Прута, от Днестра и до Буга, и дальше, до Чёрного моря, насколько хватало задора закидывать сутенёрские неводы.

Резать и стричь… Отобранные, повёдшись на дешёвый развод и копеечную залепуху, глупой волей и умыканием, попадали в Пахары правобережные — вотчину Дубаларя. Прямо в клинике, скрытой в глуби базы непроглядного отдыха, в виду браконьерских, по ночи расставленных вершей, вершились инициации.

«Дура!..», — и в дыню удар. «Крестик свой можешь слопать…» «Сама ты логически мыслишь?..» Кресло стоматологическое привинчено намертво к чёрному мрамору. Обито по эксклюзиву, в киевской арт-студии, кожей гиппопотама, тщательно выдубленной и выделанной вручную. Бегемот же — животные, в переводе с библейского. Усиливает звериное. Зверь — неужели иное?..

Полновластно и лично заглядывал в очи распластанным по пупырчатой шкуре животных, как прозорливец — в шары грядущего. Только там, в отраженье радужных оболочек навыкате, ритмично пульсировавших сплетеньем оттенков: карего — от детской неожиданности до болотных и ржавых, серо-мышиных, дымно-сизых и чёрных, как кариес; синего — от небесно-лазоревых до развратных зелёных, клейких весенних, антрацитно-морских, и снова желтушных, болезненно полных мочой, — нашаривал Аур истинного себя. Преломлённый в подёрнутых влагой солёной зеницах, объемный, весь шарик объемлющий образ: рыб повелитель, и стад, и левиафанихи huso — Владыка Речной Дубаларь.

Он пил эту влагу из век, как из блюдец, потакая ширящимся в самом нутре, ширявшим его содроганиям.

И, таки, случалось… Как столп урагана — влагу с поверхности моря под небо, втягивал к нёбу склизкое тельце из раковин устриц. В приближенье оргазма заигрывался, распалившись, высасывал глаз из несчастной. Истошно крича, испытуемая заходилась в агонии боли и судорог, чем и вовсе Дубаларя ввергала в неистовство. В закланье алкал: как пуповину, перегрызал жёлтым и красным блестевшими фиксами зрительный нерв. Бегемотова кожа потела кровавой росой.

От утех не остывшее, изнутри опустевшее, снаружи — измазанное жертвенными выделениями — потом,