Кана. В поисках монстра - Роман Романович Кожухаров

Поголовье всего всепланетного человечества! Шелуха, грязная пена брения… И ведь предан был Сын Человечий в человечьи руки. Не значит ли это, что пресмыкавшийся очертил-таки голову, уловив собственный хвост?

Исхитрились измыслить стратегию по образу и подобию, во сто раз расплодились-размножились. Развелось образин подобающих, как нерезаных. Значит, стричь их, резать им выи.

И сии… Пред лицом его все, как на блюде. Сброд блатных и нищих, готовых на всё для хозяина. Сбрелись, словно в стужу бомжи — на костёр, на блески пекельного жара. Пламя же — рыжее. Он вызвал их из харкотины к жизни, суля безнаказанность, червяков запустил в компостную кучу. Без свиты никак, пускай супоросы безмозглостью. А рыба чревата зерном. На ходу обучается. Вернее сказать: на плаву. Хах-хах!.. Чтоб жить мне в окияне-море… и была б у меня на посылках!..

Рыбка — рабка его. Он — величайший. Рабка — Акбар!

Он, с ликующим содроганьем, чует: скользкобрюхая нечисть в наростах — сусалью покрытое диво.

Дубаларь сглатывает слюну. Воронки яйцеводов значительно удалены от отверстия. Генитальное кадуальней анального. Это значит: ближе к хвосту. Оно её суть — сопящее белое сопло в распластанном теле, лоно дубаларевых мечт, сбыча алчбы, дыра драгоценных желаний. Извлечённая навзничь рождает влечение. Вот ответ на вопрос: возможно ли удою вытащить левиафана и веревкой схватить его за язык?

Казалось бы: досыть, куда уже больше, и дальше, и глубже? Течёт отовсюду, из дыр и щелей, из рогов изобилия, как из брандспойта, по укатанным желобам, и, не то, что там цвыркает…

Сорок лет упирался он рогом, выстраивал сеть нескончаемого пресыщения. Выплетал её скальпелем, прочими колюще-режущими. Он же врач, хоть и мрачный. Чтоб вязь ожила, чтоб текло отовсюду, нужно резать, корнать по живому. Прёт, да так, что не надо упрашивать, напором: подставляй хоть стакан, хоть цистерну.

Кто откажет Дубаларю? Никто, никто. Для этого свита. Чтобы в слитки сливать, свивать в канаты и свитки. Разложат покладисто и бодают. Пики чёрные, бубны — красные, гулкие. Умеет, умеет выстраивать он предложение так, чтобы точно по синтаксису, чтобы действовало безотказно.

Предложение — словно бы челюсть. Зуб незыблемо зиждется на положенном месте. Клык, резец, указуемое, обстоятельство. Дупла шпатлюешь, загнивший пенёк рвёшь клещами наотмашь, закручиваешь шуруп в залеченный стоматит, венчая головку коронкой фарфора, или, ещё того лучше, — короной «рыжья».

Десницы порфирородных унизывались агромадным, с яйцо, императорским перстнем. Голдяк! Топчи урожай, чтоб харкал кровавою жижей. Топчи курочку-рябу, чтобы бить — не разбить.

Как-то раз, назиданием зиждимого самовластья, Дубаларь кольцевал себе зубы — передние, сверху и снизу, «единицы», и «двойки», и «тройки». Вершил собственноручно, прилюдно, вернее, при стаде — на глазах у зеркал, у остекленевшей от страха и ужаса челяди, у зевак из села, в соответствии с объявлением, добровольно-принудительно пришедших глазеть и застывших с раскрытыми зевами. После пошло по селу: мол, сам себе вставил клыки — золотые, ведьмацкие, с корневищем-трезубцем.

Металл на коронки — тот самый, слёзки незамутнённой двадцать четыре карата, без добавок и сплавов, из свежей несушкиной кладки. Но слезу, чтобы стала слезою, хотя бы слегка, провести треба посолонь. Без хлорида натрия не бывать даже слёзке ребеночка, не то, что — Лакриме Кристи[37]. А он бадяжил! — и не только «Слёзы Христа» — да такие, что не рыдал и Неаполь, — он гнал из Бакона кагор «Пастораль» под всеми местными марками, и даже греческий «Намо», загоняя его для причастия монастырям и приходам вплоть до Ясс и Ананьева, и даже сплавляя в Почаев.

Попы, чернецы, не чуя подвоха, причащали байдой свою паству, окунали в его дурнопьяный Бакон свой хлебец насущный, прежде чем сунуть его в очередную баранью голову. Поделом, ибо блеют, — и стадо, и пастухи. Обманом Бакон его втёрся, заделался чуть ли не главным в нелепости, перед которой стадо клонится ниц, благоговеет, зовёт её чудом. Эта мысль его тешила, даже, можно сказать, делала хлюпкой его мерзлоту. Не зря теплотой зовут они воду, разбавляя вино для причастия. И ведь сами бадяжат, прежде чем сунуть свой хлебец насущный. Для стада сгодится. Пена брения — блеянья рана.

Опосля самоистязания, он усталый, монарший, дарил всем улыбку, и страх рыжими бликами отражался в расширенных процедурой зрачках подручных и забитых нуждою селян. И Дубаларь, венчавший сам себе челюсть властным венцом, купался в восторге и ужасе, как какой-нибудь Сулла или Калигула — в термальной джакузи из мрамора.

Империя!.. Куда уже больше, и дальше, и глубже? Концерн «Агроаурум», как гигантский паук-трефовик, покрыл паутиной тысячи га плодородных прибрежных днестровских земель. Сёла в них, словно бельма павлиньего глаза, в бордовых разводах плантаций Бако, а за ними, повсюду — кормовая зелёная база для его ненаглядных несушек — дитё кукурузы и гения-карабаса, концерна «Монзанто», генный мутант Попушой. Правда, сети паучьи несоразмерны: девять тысяч на правом, а на левом — всего ничего. Ничего, теперь, после сделки с татуированным, нарастёт и на левобережье. В этом — нет ни грана сомнений.

Виноград и кукурузу на плантациях Дубаларя возделывают до полной переработки: от лозы до бутылки, от стебля — до… До крупы, до муки, до консервов. До почек, кишок, гипоталамуса. До унций, несомых несушками… Ювелирная сеть магазинов «Аур дель Маре» легла ковким, мягким, неподъемным для смертного неводом на города и веси правобережья. А теперь вот и левый, готовься. И закинул старик невод…

Никакой не старик… После шестидесяти злоба так остывает, что становится непотопляемой, как мореный дубовый кусок, топляком вымокающий в темноводных думках.

Мастерские, а по сути, ювелирный завод, горевший и ночью и днём рыжевато-рдяным, алое пламя которого надёжно укутано ужасом тайны и запрятано в самое сердце концерна, в обставленные по последним «off-line»-конференциям техники подвалы обставленной по последним «on-line»-конференциям техники клиники «Дентааурум». Аа-уру!

Вроде вот оно — дно, но нет, снова кончики пальцев теряют. Как тогда, в извилисто-илистый мрак погружённом детстве… Течение свивает, ведёт, как нашкодившего. А он ничего же не сделал! Истошно кричал, пока не вползла ему в глотку мглисто-зелёная муть. Всё ведёт, всё дальше от берега, всё ближе к ужасу склизкого, мглисто-зелёного мрака. А мальчишки кричат, что пусть ублюдочный лучше утонет, что лучше помоется, а то от него воняет фашистской портянкой и ещё чем-то фашистским, чего невозможно уразуметь… У-у!.. Кто б Люду?!.. Тяжким прессом вина прижимает к самому дну. Разве он виноват, что мать принесла в подоле фашистское отродье? Всё спишет война, но молва — морская волна. Теченье несёт. У-у, кто б Люду…

Вдруг