Хоррормейкеры - Пол Дж. Тремблей

Сердитые вопли отца переходят в захлебывающиеся вопли.

Безошибочно угадывается последний звук: чье-то тело с глухим полустуком-полушлепком падает на пол.

Теперь пол наверху скрипит под тяжестью шагов кого-то одного. Вскоре эта странная поступь достигает лестницы.

Затем наступает тишина, нарушаемая прерывистым сопением Карсона.

Из столовой вглубь дома ведет арочный проем. За ним – в нескольких футах впереди – виднеется простая белая стена. С левой стороны на порог арки ниспадает тусклый свет.

Карсон смотрит через столовую – в проем и вглубь дома, – ожидая, что кто-то вот-вот появится там, впереди.

Он ждет; вместе с ним – и мы.

Карсон не убегает. Дело не в том, что он принимает типичное неверное решение, которое всегда принимают жертвы фильмов ужасов. Он отнюдь не заблудился в этом лабиринте. Он знает выход, но не хочет идти туда, потому что выхода все равно нет. Мы и сами поймем это к концу сцены.

Как и нам, Карсону нужно увидеть, что может появиться на пороге арки. Встретиться с неизбежным лицом к лицу.

Ожидание – сущая мука. Каждая секунда – это вызов. Когда же в проеме в дальнем конце столовой появится Глист?

Может, в эту секунду?

Или в следующую?

Или СЕЙЧАС?

Мы предвкушаем. Предвкушение – это первая ступень ужаса в этой переходной сцене ожидания.

Внутри мы напряжены, и нам нужна разрядка. Это же фильм ужасов, а у жанра ужасов есть правила, не так ли? Нам нужно исполнение обещания, подтверждение; даже если мы думаем, что знаем, что увидим, нам все равно нужно это увидеть.

Кто-то в такие моменты прикрывает глаза, смотрит сквозь пальцы. Кто-то напрягается, вжимается в спинку кресла. Кто-то предпочитает отвлечься на беззаботные мысли, потому что не может справиться с тем, что вот-вот увидит. Кто-то, конечно же, бравирует – смеется и ведет себя так, будто что-то подобное видел тысячу раз.

Мы ждем появления Глиста уже двадцать секунд.

Картинка на экране практически статична: темная столовая, арочный проем, украшенный лепниной, и в этой рамке – все та же простая оштукатуренная стена и тусклый свет, идущий от какого-то источника вне поля зрения.

Дыхание Карсона замедляется и приходит в норму.

Мы начинаем задаваться вопросом, не упускаем ли чего-нибудь из виду, и вместо того, чтобы смотреть на арку, пристально вглядываемся в темные углы комнаты; ищем кого-то или что-то вдоль стен, за обеденным столом и даже на потолке. Что-то, должно быть, прячется там, ухмыляется в темноте, наблюдает за нами без нашего ведома, и нам снова становится страшно, по-настоящему страшно. Но мы не видим ничего, кроме огромной комнаты и пустой арки.

Мы гадаем, что произойдет в первую очередь: нам все же покажут Глиста, появляющегося в арке, или кто-нибудь из зрителей сморозит что-нибудь остроумное во всеуслышание? У кого окажется меньше очков в этой игре «на слабачка»? Пока что из зала не раздается ни единого возгласа – но это пока. Потом, конечно, кто-нибудь хихикнет, разрядки напряжения ради. По залу гуляет тихий ропот. И вот один парень кричит из недр зала: «Бу-у-у!» Кто-то удивленно ахает, большинство – смеется. Большинство, но не все. Кто-то все еще глядит на статичный кадр, понимая, что что-то происходит уже не просто на экране, а в зрительном зале.

Мы по-прежнему смотрим в арку, венчающую купающуюся в полумраке комнату. Это просто кадр из фильма ужасов. Один из миллиона кадров в одном из тысячи подобных фильмов.

Мы смотрим и ждем целую минуту, и по меркам кинематографа это уже грех. Целая вечность прошла – и?..

Кто-то, конечно, начнет злиться. Что это за артхаусная претенциозная чушь? Все говорят, что фильм хреновый, так дайте нам этой самой хреновости. Мы хотим крови, кишок и сисек, а их пока почти не было. Да, сцена с пыткой Глиста была недурная и все такое, но теперь Глист – монстр, или маньяк, или еще какая-нибудь хрень, а значит, настало время для резни. Убейте уже этого сосунка Карсона. Расхерачьте в кашу!

Кто-то, вполне возможно, задается резонным вопросом: а не «затупил» ли кинопроектор на этом кадре? Мы изучаем это изображение на экране, пытаясь определить, движется ли оно. Может, нужно постучаться в будку киномеханика? Кто-то из нас хоть на одном показе так делал?

Кого-то уже тянет в туалет – возможно, уже давно, – и кто-то все-таки встанет и пойдет вдоль ряда, переступая через протянутые ноги и извиняясь; пойдет вопреки тому, что друзья скажут: «Да ладно тебе, потерпи, ты же самое интересное пропустишь». Но что тут интересного, в самом-то деле? Вы серьезно, друзья, или прикалываетесь? Нельзя же так долго терпеть, вредно это. Да и всего на минутку… И кто-то уже бежит по проходу со всех ног – будто статичный кадр преследует его, подстегивает.

(Ладно, кого мы обманываем? Если кто-нибудь и посмотрит этот фильм, то, скорее всего, не в кинотеатре, а дома на кассете. У любого видеокассетного плеера есть, будь она неладна, кнопка перемотки – из-за нее вся магия разрушится, если зритель потеряет терпение. С другой стороны, есть ведь категория зрителей, которым важно, чтобы фильм производил именно тот эффект, какой задумали его создатели? Разве же такой полный пиетета к искусству синемаголик дозволит себе промотать затянувшуюся сцену вперед и испортить тщательно выверенный эффект, столь грандиозно, серьезно и амбициозно спланированный скример?)

Меж тем мы ждем уже долгих две минуты.

Зал к этому моменту может начать швырять в экран попкорн, кричать «ФУ-У-У» и получать грозное «ш-ш-ш» от зрителей постарше и поцивилизованнее. Кто-то может просто уйти. Для кого-то уход – это манифест, защитный прием, выражение праведного гнева потребителя, оправдание, чтобы отказаться от зрелища, задурившего голову. Уйдет один – и за ним тут же непременно последует кто-то другой, потому что есть люди такого склада, что всегда следуют за уходящими, даже если сами искренне хотят досмотреть сцену.

Кто-то заводит разговор, перешучивается с друзьями, сам пытается отыграть роль отсутствующей пугалки – ледяными после стакана с колой руками хватает друга или подругу за шею и в ответ слышит либо смех, либо раздраженное «Эй, да брось»; возможно, удостаивается тумака. Но как только эта возня уляжется и внимание вернется к экрану – окажется, что статичный кадр все еще там, будто ждет, когда мы уже разберемся со всеми отвлекающими делами. Без звука мы все еще осознаем силу, сокрытую в изображении, и свой страх перед ним. Кто-то уже ноет: «Да они серьезно, что ли?», – но недовольная интонация призвана скрыть