Малахитовый бегемот. Фантастические повести (сборник) - Алексей Константинович Смирнов

же резиновые перчаточки; кепочка на гвозде и пиджак для парадного выхода в Город, где сложно ходить, ибо тот уже понемножечку движется сам; заступ в углу, заляпанный свежей землей; вилы, ножи, портновские ножницы, банки с мутными химикатами, иконостас, коричневатые фотографии в рамках и длинное зеркало, треснувшее наискосок, снизу доверху. И повсюду разбросана яичная скорлупа, повсюду подсохший желток, да шелуха от ночных семечек.

- Я тебя узнала, и ты меня узнал, знал давно. Я ни о чем тебя не спрошу, - негромко сказала Мента. - До поры, до времени. Рассказывай сам.

2

...Маму я не знал, ее после родов заперли в сумасшедший дом, и меня воспитывал наш папа. Ты помнишь папу. ("Я помню все, - ответила на это Мента.- В отличие от тебя".) Он тоже был помешан, у него были разные глаза и непропорционально большие руки.

Иногда он проговаривался, утверждая, что где-то у меня имеется и сестра, законченная уродина, карлица, что ты разъезжаешь с бродячим цирком, как я - с Ходячим Городом, но больше не говорил о тебе ни слова. А я не спрашивал - ты поймешь, почему. Иногда мне казалось, что он сам не вполне в этом уверен, в твоем существовании. Была ли женщина, нет? Но я тебя ждал, все время ждал. Ты - веревочка, а веревочка не вьется бесконечно. Правда, в мире много веревок... и если связать их в одну очень длинную...

- То можно, придав надлежащее ускорение, красиво повеситься с выходом на орбиту, - докончила Мента.

Маат как будто не слышал ее.

Он давно мечтал испытать на себе подходящую гайку. Он проделывал фокусы с ней столько раз, что наполнился сладким чувством.

Впервые он был пассивным подследственным.

Спектральный анализ - чудесно. Сестре непременно захочется полюбоваться его Плетнем, и он не собирается ей в это отказывать.

Маат продолжил:

- Он заставлял меня задавать вопросы и неизменно отвечал на них, но всегда двояко: иной раз - словами, полными искреннего желания меня просветить, и столь же часто - бессмысленными издевательствами и побоями, причем не давал мне предугадать, когда мой вопрос породит одно, а когда - второе.

Поэтому мое отношение к папе отличалось неизбежной двойственностью. Я обожал его, когда он говорил, и желал ему смерти, когда он действовал.

Мы сосуществовали в обстановке бесконечной викторины с непредсказуемыми призами. Мы ощущали себя на Поле Чудес, хотя в те времена о таком и не слыхивали - разве из книги.

Первые вопросы и ответы, сохранившиеся в моей памяти, восходят к девятилетнему возрасту. Прежде тех лет я не помню себя, что несколько необычно; впрочем, психологи говорят, что если ребенок не помнит первых лет жизни, то это свидетельствует об откровенном неблагополучии, о некой травме, вытесненной ужаснувшимся умом. Впрочем, была война.

Любопытно, что об этой теории я тоже услышал от папы в ответ на вопрос о причинах моего странного беспамятства.

"А что же это были за травмы?" - спросил я. Нечасто бывало, чтобы объяснение получали оба вопроса, заданные подряд. Столь же редко случались проигрыши, следовавшие один за другим.

Мне тогда было почти пятнадцать; мы мчались под гору, крутя педали велосипедов, и папа, протянув длинную руку, толкнул меня так, что я, вильнув, опрокинулся в придорожное болотце, разломав на лету пегую изгородь.

- Пегую, - отметила Мента.

- Пегую, - подтвердил Маат.

Это приключение отличалось от моего первого воспоминания лишь антуражем. Тогда, на рассвете осмысленного существования, я стоял в зоопарке возле вольера с белыми медведями, а папа кидал им кусочки булки, облепленной кунжутом. Это то немногое, что я помню.

"Спрашивай же", - нетерпеливо потребовал папа, не отрывая глаз от грязной воды, в которой, подобно ленивым ломтикам ананаса, кувыркались желтушные, изнемогавшие от жары полярные медведи.

Помню, что я испугался - а это значило, что я уже знал, чего ждать от папы.

"Что же ты молчишь?" - спросил он, и в его голосе проступило напряженное, диковатое предвкушение.

"Почему они белые?" - ляпнул я и съежился - да, я точно припоминаю, как втягивал голову в плечи.

Папа сверкнул глазами, готовый испепелить, облагодетельствовать меня зоологическим знанием.

"Это мимикрия, - удовлетворенно ответил он. - Окраска, сливающаяся с полярными снегами. Ты знаешь, что такое мимикрия?"

Я покачал головой.

"Так спроси!" - Он повысил тон, и я машинально задал вопрос, а он схватил меня за уши, выдернул из зоопарка с его медведями, каруселями и мороженым; он дернул меня к себе, вставил большие пальцы в мои слуховые проходы и провернул так глубоко, что свет померк, и последним, что я видел, была общипанная булка, которую папа, благо руки у него были теперь заняты, закусил и держал во рту.

Так получала начало наша нескончаемая викторина, призы в которой настолько рознились, что замыкались в иррациональное единство противоположностей. Начало, повторяю, условное - как и начало любой истории, предваренной периодом амнезии: с чего-то же начинается счет, и тьма, и свет, хотя бы с нуля, без углубления в небытие отрицательных чисел.

" Почему ты так делаешь, папа?" - спросил я однажды и невольно попятился.

" Но я же сумасшедший, сынок, - прогремел он в ответ с нотками удивленного удовольствия. - Как твоя мама, как твоя сестрица, жива она или нет. Как наверняка и ты сам".

Я получил объяснение самому важному, после чего мог либо мириться с положением дел, либо противиться ему - и в том, и в другом случае обрекая себя на жалкие ухищрения.

...Мы много гуляли; бывало, что папа, не будучи спрошен, по собственному почину осведомлял меня в названиях трав и цветов, в повадках животных, в истории человечества, в круговороте воды, в особенностях отечественного менталитета. Он предлагал мне самостоятельно именовать животный и растительный мир. Я давал им названия, а он хохотал. Однажды он потребовал вопросов и выдержал неслыханную серию: одиннадцать штук в обойме. Не веря в случившуюся с ним метаморфозу, я спрашивал и спрашивал, и замирал от неизбежного страдания, в котором уже начинал находить извращенную прелесть. Папа отвечал пространно, длинными фразами, которые, перенесись они на бумагу, сложились бы в добрую страницу плотного текста. На двенадцатом вопросе он избил меня так, что я остался сидеть на скамейке, а папа отправился в аптеку, через дорогу - за йодом, пластырем и обезболивающими таблетками.

Он очень меня любил и всякий подобный раз заботился обо мне.

Я убил его с превеликим удовольствием.

Недавно один мой недолгий знакомец зарубил отца, и