Кана. В поисках монстра - Роман Романович Кожухаров

Заруба с грехом пополам, слёзными хождениями матери к директору школы и завучам, получил аттестат. И сразу напасть. Взяли Луника, за распространение, а тот во время ломки наболтал про разветвленную сеть и сообщников. Забрали Зарубу. Грозило три года. Мама, совсем безутешная, через ушлого адвоката, через пучины слёз выплыла на судью.

Ушлый подсказывал, что надо дать в лапу, три штуки. Три года, по штуке зелёных за год. «Всё, что решается с помощью денег, обходится дёшево», — с гримасами умничал начитанный прощелыга. И мама тут же принялась судорожно хлопотать о продаже их двушки. Но ушлому обломилось. Маме устроили встречу с судьёй, а тот оказался её одноклассником, Серёжкой Господиновым.

Она ему нравилась в школе, и он обещал, что выпустят сына по досудебной проверке, но взял с неё слово, что сын на время исчезнет из мирной жизни. «Сколько ему? Будет семнадцать? Отлично! Пусть идёт в армию!..» — сказал Господинов. Спорить с судьёй, хоть и с одноклассником, у мамы и в мыслях не было. Зарубу призвали в армию.

В СИЗО он пережил ломку, и вышел из камеры чистым, и мать ползала у него в ногах, умоляла не употреблять наркотики. И он ей поклялся, на иконке, которую она притащила из Кицканского монастыря, куда теперь часто ездила. Не икона даже, а фотоснимок, затертый, будто выцветший.

Лица на фотокарточке совсем были детские. Ну, у младенца понятно почему, он же младенец. Но и его мама выглядела печальною девочкой. И Зарубе вдруг стало жалко свою маму, сколько она из-за него натерпелась, и он, совсем по-мужски поднял её с пола, и обещал ей, что больше не будет. От природы-то он был здоров, как бык, упрям и вынослив. Гражданство Зарубе мама выправила российское, и его, вместе с другими местными, призвали в служить в Краматорскую дивизию.

В разведбате, куда Заруба попал, из салаг выбивали сопли и дурь, ковали железных людей. Заутренние маршброски, караулы, наряды, вечерние маршброски, ночные бдения, когда выстроив в ряд молодых, как боксёрские мешки, старослужащие отрабатывали на них ударную технику… Почти все его одногодки по призыву написали рапорты о переводе. Он не сломался. Кто знает, что помогло ему выдержать? Знание. Он знал: кое-что пострашнее, чем полуночные построения, фанеры, и лоси, и гудящие рёбра, таится во мраке его подсознания, свернувшись клубочком, ждёт до времени.

Со стороны он выглядел сосредоточенным и терпеливо сносил, и даже деды, снисходя, отмечали в нём эту особенность. А он просто жил с затаённым страхом, всё время вслушивался в себя, пытаясь уловить начало приступа. Но приступы больше ни разу не повторялись. И тогда они с матерью решили, что болезнь сгинула вместе с зависимостью.

На медкомиссии он ничего не рассказывал. Будто переплыл реку, а прошлое осталось на том берегу. Заруба и сам не знал, как это вышло, ведь плавать он не умел. Мама нашла медицинские книги, и они прочитали всё о падучей, как надо беречься, и он вовсе не пил, даже шампанского на Новый год, боясь спровоцировать приступ.

Но на Новый год танки вошли в Грозный и началась первая чеченская. Несколько подразделений мотострелковой дивизии, в том числе, и разведывательный батальон, в котором из Зарубы ковали железного человека, перебросили на Кавказ в апреле. Уже на бетонке Махачкалинского аэродрома они поняли, что прибыли не вовремя. В отверстое брюхо транспортного борта, из которого они вытаскивали своё барахло, грузили раненых и несколько грузов–200, и парни с носилок кричали им, что горы покрылись зелёнкой, и следом за ней из схронов, щелей и ущелий полезли чехи, и что в плен к чехам попадать нельзя.

Где, чего и как было там, в горах, Заруба после никому не рассказывал, но плена избежать ему не удалось. Не у боевиков, а другого, который, он думал, остался на том берегу. Приступ случился в самом начале сентября, наутро после боестолкновения у входа в Аргунское ущелье. Било так сильно, что перепуганный ротный сразу отправил его в санчасть, вместе с ранеными. Там, на следующий день, ещё один приступ, ещё сильнее. После месяца бессмысленной терапии в военном госпитале, Зарубу комиссовали с диагнозом эпилепсии как следствия посттравматического синдрома.

В палате нейрохирургии все, кто мог твердить, твердили, что ему повезло, что ПТС, то есть посттравматический синдром, означает, что болезнь стала следствием ранения, полученного в ходе боевых действий, и что минобороны выплатит ему кучу бабла, назначит пенсию и инвалидность, и что падучая — это не то что без ноги, или без руки, или без всего, — тут упал-отжался и пошел дальше, так что всю оставшуюся жизнь он будет жить припеваючи.

Но Зарубе бабло не досталось. Никуда не ходил, ничего не доказывал, не добивался. От боя у входа в Аргунское ущелье и дальше по существованию, тихий, будто пришибленный, он всё наблюдал, как внутренние его скляницы переполнялись ужасом.

Как гранёный стакан — чистым спиртом в тот страшный вечер на окраине Чири-Юрта, когда они пили и пили из канистры прапорщика Сносного. С необъяснимым остервенением заливали в себя огненную жидкость, но всё было попусту: обжигало нутро, но ни на гран не ослабляло стылую судорогу, которой стянуло сознание, ни на зёрнышко не затуманивало мозги, словно те навсегда потеряли способность пьянеть.

Прапорщик поучаствовал ещё в Афгане, выполнял свой интернациональный долг, и противника именовал на свой лад — духами, и когда они по береговой кромке пытались обойти окраину села, с густо заросшего кустарником склона их обстреляли из подствольных гранатомётов, а потом ударил пулемет, разметав взвод во все стороны, а кишки прапорщика Сносного — по прибрежной гальке.

Как Заруба не осторожничал, скляницы наполнялись с горкой. И тогда проливалось. Никакую реку он не переплыл, так как не умел плавать. Весь фокус состоял в том, что он остался на этом берегу. Трезвее тверёзого он осознал это еще до приступа, на мокрой от крови аргунской кромке. На том берегу, еще при поэте Лермонтове и генерале Ермолове, дислоцировалась скотобойня, снабжавшая мясом гарнизон слободы Воздвиженской. Местные называли Чири-Юрт на свой манер: Чуйри-Эвла. Селение, которое питается внутренностями животных.

Заруба с тех пор много чего прочитал. И «Кавказского пленника» Пушкина, и бой Мцыри с брасом, и толстовских «Казаков», и «Набег», и Жилина с Костылиным, и репейно-хромого, рубленого и перерубленного, но несокрушённого аварца. Среди прочих, тоже неслабых, он выделял «Валерик».

Перед тем начинали ныть потроха. Он знал теперь, что они блестят, как кремнистый путь в лунном