Кана. В поисках монстра - Роман Романович Кожухаров

несколько часов в районе Дубоссраского водохранилища, Цеаш решительно и твёрдо скрепил в одну цепь событий.

Их цель — нагнести обстановку, посеять панику. Угнездить чертополох переполоха в сердца нистрянцев. Но сорняки будут вырваны с корнем! «Доколе будут седеть на водах седого Днестра?!» — в сердцах, риторически воскликнул авторитетный политик, завершая свой пламенный спич. Он твёрдо заверил: и впредь любые происки будут наталкиваться на железный заслон!

Сплотившись в едином порыве, как крепкий плот, став надёжной опорой для кормчего, под его путеводным водительством, народ, аки посуху, одолеет пучину невзгод и выгребет к светлому завтра. Важно главное: выбрать достойного кормчего. Вариантов — пруд пруди, а выбор — один. Ох, как же важно не поддаться на пустые посулы и ухищрения! Ибо и они суть — происки! Но No pasaran, они не пройдут!

Концовку статьи крепила уверенность Цеаша, что целей своих злопыхатели не добьются, и брошенные ими зёрна раздора отскочат от нистрянских сердец, как горох от стенки! Шиш им! Цеаш — це наш!..

В сложности на маршруте я не больно вникал. Откуда же мне было знать, отчего Заруба не пьёт и вегетарианец. Может, говеет? Пост же шёл полным ходом, но всё мимо нас. Упиванцы упирали на то, что, мол, батюшка на поминках вино вкушать разрешил, и значит, напиток сей — постный, к тому же, они путешествуют, и потому, мол, тем более. А я и без того в воздержании. И не таил: мне подавай только Таю. К ней — всё плотней, мол, плотик-то маленький, места-то нету.

Чую манящую плоть, как постник — миг разговения. Плотно сплотились на плотницкой плоти. Таю от Таиной талии под тонким хлопчатобумажным покровом, от солнцем напитанной кожи с едва различимым золотистым пушком на нежном её загривке, забрызганном родинками — капками гречишного мёда. Рядом сидит Южный Юй и настырно несёт в уши Варе какую-то ахинею.

Я-то заметил, что Юй ещё с Севериновки, с самого Рашкова и Янтарного и до самых Попенок к Варе точно прилип. Всё что-то ей в уши, и не своё ушу, а всё шу-шу-шу, шу-шу-шу.

А она всё смурнеет, раздражается, фыркает. А ему будто только того и надо. Отстанет ненадолго, словно даст ей переварить то, что только что нашушукал, и снова подкрадывается ненароком, и давай её раздражать и расфыркивать. А Ормо не до того. Весь такой кормчий, такой развесёлый. Что-то он там, в Монастырище, отыскал.

А тут ещё все воссоединились. Да ещё баулы эти, с майками и кепками, и эти газетки второй свежести. Я радости Ормины отчего-то связал непосредственно с Таей. Ну, не может же вызвать их загогулина, хоть и такая мудрёная.

Правда, что майка мне понравилась. Правда, только вот знак непонятный. Всё никак не мог уразуметь. Спереди, поменьше — в области сердца, сзади — во всю спину. Белым по чёрному. На кепках — на месте кокарды. Что за рогатина?

Типа мы игроки одной команды. Но в какую игру мы играем? То ли серп, то ли руна, то ли звездочка для метания ниндзя. Это я так пытался шутить. Только Ормо на приколы не реагировал. Вот я голову и ломал, от Янтарного по самые Роги.

Загогулину, нарисованную на бумажке, Ормо мне показывал ещё в Окне. Как такая же оказалась на майках? Точь-в-точь. Та, на бумажке, — из окнинского Монастырища, а те, что на майках, в баулах в Янтарное привезены. Загадка… Нельзя хотеть невозможного и хоти — это одно и то же?

Я-то хотел до беспамятства, без всяких яких. Вот и впал в прелесть. Причудилось: разгадал, тогда, в виду попенковской кромки… Да, как-то разом всё прояснилось там, у стремительно поднимавшейся скальной стены правого берега.

Метров сто в макушке, с километр длиной, отвесный ракушечный бок прикрывал наш сплав от злого солнца. Походил на спящую тушу заросшего ракушками библейского бегемота, что возлёг в тени тростников. Кое-где в туше зияли отверстия, точь-в-точь дупла и норы.

Был ясный день, но когда мы вошли под прикрытие туши, сразу нас словно объяли попенковский сумрак и сопричастная сумраку тишь. Даже Днестр, разливавший потоки, здесь, в прицелах глазниц стародревнего Ципова, будто бы вразумлялся, превращаясь в безмолвное, почти недвижимое, заросшее камышами озеро.

Меня как раз разобрало между Сциллой и Харибдой Попенок и Цыпова. Заступивши на вахту по гребле, дурачился, делал веслом буруны и брызги, норовил кувырнуться за борт. Перед Таей, глупец, выкобенивался. Мерещилось олуху, что ей даже весело. Ну, и давай пуще прежнего по речке лупить по чём зря.

Паромыч мои выкрутасы с трудом, но терпел. Делай, что должно. А вот Нора с другого плота — «Наливайки» — начинала призывно лаять. Нюфу, наверное, казалось: специально дразню, приглашаю играть.

Флотилия товарищества «Огород» несла имена. Флагман, с подачи хохла-счетовода, прозван был «Наливайко», а наш мокрогруз, что побольше, с тяжелой руки секретаря окрестили «Злым виноградарем». Будто в воду глядел. Накаркал.

Нора лаяла, как заведенная, порывалась в заплыв, и с «Наливайки» в сторону «Злого виноградаря» сыпались возгласы и призывы утихомириться. Тут и Юй попросил, чтобы я не тревожил воду. Тоже мне Арагорн, сын Араторна нашёлся. Будто я «Властелина колец» не читал. Не читал, но смотрел. Попросил, правда, вежливо, но мы всё равно едва не сцепились. Прямо там, на «Злом виноградаре».

Молча достал я из сумок бутылку, ещё не початую. Вроде янтарная, как Мускат, но только больше похоже на подсолнечное масло. Оказалось, до тошноты знакомая Ноа. Принялись пить круговую. В итоге Нога, неведомо как затесавшаяся среди прочих янтарных мускатов, здорово нас утоптала.

С каждым глотком мне всё больше не нравилось, как Южный Юй Варе в уши жужжал. Злил он меня. Я уже выцеливал скулу, бормоча под нос, что против весла нет приёма, что посмотрим кто из нас хоббит.

Спасибо Паромычу. Говорит: «Дай-ка, Саня, сюда…». Совсем как-то так по-отечески, тихо. Ну, я и отдал весло. А Роги уже на носу. И пыл мой разошёлся в круги по тихой заводи.

Спьяну подумал, что снова по кругу приплыли под Цыповский череп. Что же мы, против течения? Та же кость известковой стены, глазницы пещер. Только там было справа, а тут оно слева, наоборот. Там светлело среди бела дня, а тут темнело в сгущавшихся сумерках. Правя к обрывам, Паромыч с рыбацкой истомой заверил, что места тут знатнейшие. На квок ловится сом. Русло кидает подкову, делает петлю, и в это лассо заходят трофейные туши.