Кана. В поисках монстра - Роман Романович Кожухаров

Ведь и водобоязнь — признак бешенства. Не потому ли над безводными чернозёмами скопилось такое количество злобы? Это как в армейском госпитале: пока дедов по палатам недостаёт, всё идёт по уставу, но только концентрация их превысит критическую массу, начинают старослужащие дуреть, к месту и не к месту гоняют несчастных духов по медучреждению, устраивать себе потеху, а салагам — болтанку. Вешайтесь, духи! Вешайтесь!..

Мглисто-зелёный балаур, объевшийся человечины, совело ворочал своими бочинами. Что там скрывалось, в речном мутном мраке? И ведь если тела канувших к тому времени были восхищены зверем, духи, не найдя покоя, не отыскав прежнего дома, должны были впихнуть все свои легионы в него. На зимние квартиры… А, может, для этого он и глотал всех подряд — и живых, и мертвяков. Ведь он — как то стадо свиней. Huso, в переводе с русского. Не мог безъязыкий делать этого своею волею. Токмо волею пославшего его. Кого просил и кто позволил?..

Запертые, будто в четырёх стенах, запечатанные водами Днестра и Кучурганского лимана, нечистые не находили покоя. Носились над нистрянскими чернозёмами, некогда обильно орошаемыми сложной водоносной системой. Систему расхитили: вынули во мраке из почвы, как кидалы-хилёры в тридесятых Филиппинах извлекают из тела кровосплетения сердца, сосудов, артерий и вен, швыряют их в таз на помывку. Хороши потроха на чигири! Порезали трубы и продали на цветной металлолом, а безводные земли бросили корчиться и подыхать.

Такими же корчами дергалась физиономия дяди Коли, когда он с пачкой махровых банкнот метался в квадратном колодце-периметре зеленых, будто подёрнутых тиной, многоэтажек. Все знали, что у папы Боцика дома не все. У него даже справка имелась. Встретит, бывало, пацанов, идущих из школы, и спрашивает: «Ну, что, мальки, как дела?», и кажется, что нет его доброжелательней и разумней, а потом вдруг как гаркнет, прямо в ошеломлённые пацанские лица: «Дела-то — у прокурора!». И тут же зайдётся в таком одержимом хохоте, что кровь стынет в жилах. А Боцик, нахмурившись, потащит прочь за рукав, бурча торопливо: «Идём… да пошли же…». Он и мать, по скупым рассказам Боцика, бил нещадно, ни за что. А та терпеливо сносила. Тётя Зина работала в их школе завхозом. Неразговорчивая, с виду невзрачная женщина. Но, однако, Заруба не встречал человека более преданного своему дому и своей семье. Преодолевая безумие мужа и безразличие сына, правдами и неправдами пеклась о призрачном благополучии домашнего очага. И особенно, прямо-таки безоглядно — о своём ненаглядном Богданчике. Заруба кенту своему в душе завидовал. У него-то отца не было, пусть даже и шизанутого. Мать, одержимая страхом, что не прокормимся, пропадала на своих трёх работах. Не то, что тётя Зина. Она и в школу устроилась, чтобы быть поближе к сыну. А Боцику — пофиг. Несдержанной материнской нежности он сторонился, и дома старался появляться как можно реже. Хотя Зарубе у Боцика нравилось. Чистота, с иголочки. Недавно в квартире сделали ремонт. Конечно же, стараниями тёти Зины.

Вот и вчера Боцик домой идти ни за что не хотел. Как раз только с иголочки. Да, они это сделали. Шприц был один на четверых, и сначала вмазался Лялинов, устроитель движухи, следом Луник, а потом и они с Боциком. Что было потом, Заруба запомнил. Наплыло волной, навалилось девятым валом. Потом был приход.

После во всём его теле, точно ушибленном, онемелом, в контуженом будто мозгу гулко отдавался малейший шорох. Прохожий прошел, ветер качнул стриженные под клоунские парики кроны клёнов Бродвейной улицы. В муке он еле добрёл до двора, нутром ощущая: невыносимое его состояние нужно исправить и как можно быстрее. Иначе же хуже смерти: иглами ощетиненные ерши продирались по его стенающим венам, по артериям и сосудам, по каждому капилляру. В аквариум запустили корм.

— Ну, как ты, малёк?! — закричал ему в мозг дядя Коля и тут же сунул прямо под нос зелёную пачку. — Видал?!

Она была толстая и шевелилась среди пальцев отца Боцика, как махровая гусеница, лоснящаяся конопляной зеленью.

Он совсем съехал с катушек. Бегал по двору, как заведенный, размахивал пачкой и тыкал ею каждому встреченному в нос: испуганно сгрудившимся на скамейке местным бабушкам, выходившим из подъездов соседям, случайным прохожим. Двор, оглашаемый неистовым ветродуем и воплями сумасшедшего, обезмолвел от ужаса. Вечером, накануне, убили тётю Зину. Топором раскроили череп. Оказывается, они с дядей Колей продали квартиру, а убийцы, прознав, пришли за деньгами.

— А денюшки-то не нашли!.. Не достались им денюшки!.. — вопил дядя Коля, заливаясь ледовитым хохотом. — При мне они были!.. При мне!..

Соседки на скамейке испуганным шепотом рассказали, что милиции была уйма, и скорая увезла Зину в закрытом черном мешке, и что арестовали Боцика, будто он зарубил свою маму. «Только он-то не мог … родную-то мать…», — сказав это, бабушка Тоня перекрестилась. А потом резкий порыв вдруг выхватил черно-зелёные купюры и разметал их по квадратному колодцу двора, и дядя Коля завопил, будто его саданули ножом. Все бросились помогать ему собирать махровые бумажки. И Заруба тоже. И бабушка Тоня, в страхе крестясь, кричала Зарубе, чтобы он не вздумал взять из тех проклятых денег себе, чтобы всё непременно отдал бесноватому. И Заруба отдал.

Всё, кроме одной. Он собрал много, шесть или восемь бумажек. А вечером, когда деньги уже обменял и, взяв такси, съездил в Суклею, на точку, они снова вмазались, только уже без Боцика, втроём — он, Луник и Лялинов. И многоопытный Луник, ширявшийся первым, никак не мог протолкнуть раствор из шприца в вену. Что-то мешало, и тогда он, ничтоже сумняшеся, острием иглы выудил из вены, прям из колодца[26], чёрный, растянутый сгусток. «Засорилось», — буднично буркнул тот и тогда уже вмазался.

А наутро, в воскресение, у Зарубы случился первый припадок. Мама, услышав, что он проснулся, позвала его завтракать, и он пришел на кухню, и приветливо поздоровался, отчего мама даже немного растерялась. И улыбнулась ему. Её улыбка — последнее, что он помнил.

Когда он потом очнулся, в пене и крови разбитого лица, весь в синяках и ссадинах, словно укутанный в крепкую пелену болезненного тумана, он не сразу узнал склонившуюся над ним женщину. Осунувшееся, изможденное, залитое слезами лицо матери постарело лет на десять. Или это он столько времени был без сознания?

Мать, всхлипывая, дрожащим голосом рассказала, как жутко его выгибало и скручивало жгутом, и трясло, и било о пол, об опрокинутый стол, табуретки, как