Кана. В поисках монстра - Роман Романович Кожухаров

Аз есмь око недрёманно в свете, верней, в мутоте усиливающегося паводка, необъяснимых и страшных деяний речного монстра, сеятеля жертв и паники в населении. Есть один лишь оплот, одна лишь надёжа и средоточие чаяний. Дабы возлюбили, полниться отвращением. Зело, по зерну, сеять страх в плодородную почву нистрянского чернозёма. Не хай прозревают: «Цеаш — це наш!» Не зря, ох, не зря под гжель иссинивал его зернью и мукой искусный колымский кольщик.

Рыбы ушли, ну и пусть. Остались морепродукты компании «Магаданрыба». Всем им, гадам, ползти по прямой — на стол к всевеликому Владисвету. Вот, к примеру, трубач, уникальный моллюск. Извлечён безбашенными водолазами из глубин Охотского моря, прокопчён невиданным способом и спецрейсом доставлен сюда, на потеху тресветлому Цеашу. Коли Цеаш его съядит, кто тогда протрубит? А он-то съядит, да ещё и почавкивая.

Только всё улеглось, а Углевой и Дородин подскочили и давай опять воротить, про то, как это всё здорово и на руку, и что каждая новая в череде ситуаций с чудищем цементирует укоренённость электората в архетипах островного сознания, вызывает в нистрянском социуме интенции мобилизационности, загнанные в глубины коллективно-бессознательного и дремавшие там до поры, но столь востребованные сейчас, когда всё на кону, и, мол, крайне важно эти интенции чутко воспринять и грамотно ретранслировать в русло безоговорочной, сокрушительной победы уже в первом туре.

Лихо закручивают двое из ларца. Но с другой стороны, тут они правы. Потоп надвигается, подминая сушу со всех четырёх сторон, тут же, у самой кромки, бесчинствует тварь, мерзкое порождение мрака.

Островитянам, отрезанным от всего прочего мира, спасения ждать неоткуда, и они, влекомые отчаянием и страхом, отступают от краёв пятачка, на глазах сжимающегося, к его центру. А в центре, незыблем и тверд, — он, Владисвет Цеаш — спасатель, вовремя сменивший дорогой итальянский костюм на защитный камуфляж. Да, это правда, такова эта реальность: он стержень и ось сего мира.

Все пути и тропинки приводят пред осоловелые очи. «Вира, вира!.. Поднимайте же, мать вашу, веки!..». Неотёсанные островитяне, всеми порами нервных систем, раздеребаненных утренними газетами и вечерними теленовостями, всеми фибрами своих душ, расчехвощенных наизнанку неистовым радио, оголтело-задушевными ток-шоу и беспокойным сном, чутко и жадно ухватываются, как за спасательные жилеты-соломинки, вбирают в себя исходящие от него токи.

Харизма Владисвета — это вам не хухры-мухры! Хари — на Цеаша! Харе Цеаш! Цеаш — це наш! Толкаемые коллективно-бессознательным, вожделеющие и алчущие, в экзистенциальном порыве сбиваются вокруг него в кучу, иначе говоря — сплачиваются и вдруг… обретают надежду, и, тут же и веру, и, само собой, как следствие и логический итог, — любовь. Припадают к стопам его — тверди мира сего. Самозабвенно, стократ обретая взамен, они отдают ему свои голоса и тут же умолкают. В тот же миг, по мановению, стихия успокаивается и отступает.

Осчастливленных, покачивая, баюкают волны, что харизматично проистекают и плещут концентрационными кругами от его берегов — оплота, гаранта, твердыни. Хотя где линия прибоя, где заканчиваются они и начинается он? Горнила испытаний спаяли их воедино дамасским способом, якорная цепь нерушима, и отныне им не страшны никакие шторма и бури.

Рыбы ушли, ну и пусть! Ха-ха. Скатерть — дорогой. Харизма Цеаша, что амбрэ одоранта, заполняет всё отведённое пространство. Хотя где эти кромки, где тот плетень, способный обуять-ограничить промыслительное проистечение? Поверх заборов и тынов, вне пространств и вне времени. «Цеаш — це наш!» Володисвет Цеаш — оплот, и гарант, и твердыня.

Уренгой изливается и течёт из варяг в греки, ибо щит надлежит набить на ворота Царьграда. Что из того, что идолы, как речной палиндром, подымаются против течения? Что из того, что преследует их, как подранков, Андрей Первозванный? Нет у нас флота, следовательно, нет и друзей. Пусть себе ходит от Корсуни вверх по Днестру, к верховьям Днепра и Южного Буга, к Валааму и Ладоге, к Новому городу.

Окна отворены. Твердь катится под откос, сама собой, за ненадобностью.

Глава 3

Дубово

Числа не знаємо і календаря не маємо,—

місяць у небі, год у книзя,

а день такий у нас, який і у Вас.

Кошовий отаман Iван Сiрко зо всiм кошем Запорiжськiм.

Ведь и водобоязнь — признак бешенства. Авторитетный источник цитировал слово в слово о том, что нечистый дух, выйдя из человека, ищет покоя, ходит по безводным местам.

По безводным. Зло убоится воды? Но как же другое? Дабы избегнуть бездны, бесы просили позволить войти им в свиней. И бросилось стадо с крутизны в озеро, и потонуло. Зло из двух зол выбрало меньшее.

На произошедшее в стране Гадаринской указывал тот же источник. А после нарисовал образ. Око Царьграда. Глаз матери городов русских. Зеницу Владимира. На мамины плечи и голову накинут покров. По полю его, чёрному, как нистрянская пашня, цветут живым золотом восьмилепестковые лилии. К нежному лику, печально-прекрасному, льнёт младенец. Мамино нещечко увито коханней заботой парчовых пелёнок. Казалось бы, чего сыру в масле? Но маленький напуган.

Образ-то двусторонний. Жмётся младенчик к материнской щеке, молит безмолвно: «Мама!.. Мама!..» Там, за маминой спиной, он зрит что-то страшное.

Что его так напугало? Или он не видал в мастерской седовласого отчима всякий плотницкий скарб?

Гвозди, молотки, деревянные брусья… Отец своими руками сработал стол для семейной трапезы, доселе невиданный в вифлеемской общине — высокий, на ножках. Из липы, незыблемый, чтобы было удобно, опершись локтями, разламывать хлеб насущный, подавать кусок своей вечно юной жене, потом своему мальчику.

Она улыбалась смиренно, а он грелся в тёплом золоте, озарявшем её лицо, и не было прекраснее её на всём белом свете. А сын говорил что-то, и он не мог понять толком, ибо речи мальчика для него были слишком мудры. А мать протягивала к сыну свою нежно-смуглую, тонкую руку и касалась ладонью кудрявой головки малыша. Улыбки троих прорастали сдержанным, золотистым, как пух курчаточка, смехом радости. Потому что втроём им хорошо было сидеть вот так за столом, который глава семейства сколотил своими руками.

Он чтил свою жену, как родного, любил её сына. А потом не стало семейства. Руки других разобрали его стол на доски и на них изобразили его жену и её сына. Кусок древесины вобрал в себя и печаль умиления, и радость, и смех. Выходит, всё у него