Малахитовый бегемот. Фантастические повести (сборник) - Алексей Константинович Смирнов

class="p1">- Нет никакой бомбы. Это одни слова.

- Слова превращаются в вещи, Иван Миронович! Он не шутит!

Греммо поудобнее перехватил Бенкендорфа.

- Это, Егорушка, бред. Даже у такого фокусника найдется вещественная основа. А с виду - чопорный господин. Сидит в башке и занимается вредительством...

Он дернул.

Голова Брованова разлетелась вдребезги.

Из нее распространилась волна.

Взрыв испарил Ивана Мироновича и Бороздыню. Волна пошла по зданию, и в следующую секунду оно взлетело на воздух - всеми надземными этажами и всеми подземными. На его месте выросло огромное разноцветное дерево. Крона, больше напоминавшая шляпу гриба, ветвилась и раздувалась. Бенкендорф, миллион раз повторившийся в составе электромагнитного излучения, пронизывал бульвары, пустыри, проспекты, жилые дома, головы горожан. Он выпадал осадками, усваивался спорами. Качнулась земля, и весь секретный комплекс провалился в тартарары. Дерево росло, устремленное в небеса.

* * *

...Если сказано - живо, а что помимо слова - мертво.

Заповедано, помыслено - значит, есть.

Меняются времена года, и память о листьях уходит в древесные кольца, и когда-то оно расцветет воспоминанием всего обо всем, что распускалось, увядало, отлетало и вновь зарождалось. Об орясину осел топорище точит; иное не сочинилось, а значит - иначе не быть.

январь-май 2011

Служители Энтропии

"Не любите мира, ни того, что в мире:

кто любит мир, в том нет любви Отчей..."

1 Ин. 2, 15-16

Кто не желает смети отца?

Ф. Достоевский

Преамбула

Сотворение совершалось в системе Софии - предвечного замысла, где все уже заранее присутствует и от века дано, однако одновременно находится в постоянном становлении; процесс и его результат объединились в одно невоплощенное бытие; но не в самой Софии происходило творчество, хотя и разворачивалось в ней - сего не понять ни мудрому, ни простому уму; кое-что ведомо разуму ангельскому, и то не всякому, а лишь предназначенному к такого рода знанию, соответствующему некоторой ступени-ветви дерева Сефирот. Означенное бытие имело в себе за основу предельную упорядоченность, уравновешенную зерном самоуничтожения, которому было назначено прорасти.

Сотворение начиналось в системе Софии.

Сотворение завершалось в системе Софии.

И дело это настолько запутанное и хитроумное, что нет никакого смысла даже в наивном намерении пытаться к нему подступиться, не говоря уже о том, чтобы его препарировать скальпелем Логоса и подавать в качестве острого блюда людскому рассудку, ограниченному рамками данности и обузданному делением на благое и пагубное. По этой причине нечего и пытаться далее развивать сей путаный, невразумительный пассаж.

А вообще говоря, все началось с астральной битвы, устроенной католическим Франциском Ассизским и православным юродивым, св. Михаилом Клопским. Эти двое не ладили друг с другом с самого начала - Франциск, привечавший всякую тварь и даже - страшно вымолвить - комаров, и святой Михаил Клопский, который тоже не без Божьей помощи очищал от кровососущих новогородские земли. Знают, что он просто объявлялся всюду и разгонял клопов и гадов. Франциск затоплял подвалы, а Клопский покровительствовал фумигаторам. От их конфликта на землю произошла особенная Умиленная саранча, не добиравшая до апокалипсической.

Но эта история еще темнее и не поможет постичь дальнейшее.

Часть первая

МААТ

"Разум мог сказать сердцу, что все это произошло

восемнадцать

лет назад, но в сфере эмоций сердце вело свой отсчет"

С. Кинг

1

Маат любил одни лишь оплодотворенные куриные яйца, предпочитая вкушать их по преимуществу: заносил ложку, прищуривал глаз, наносил колющий удар, протыкал подрагивающую, отливающую голубизной белизну, высасывал кровавую жидкость. От этого состояние его существа успокаивалось и временно замирало, усыпленное и сытое. Ему было ведомо из книг, что оплодотворенное яйцо изобилует информацией и в этой своей особенности не может сравниться питательным качеством с неоплодотворенным яйцом. Да и нутром он отменно чувствовал, что полуживые натуральные продукты богаты многими структурными сведениями, которые неизбежно теряются при очистке.

Он ощущал сгущение предметов, замутнение ясного, и от того ему становилось тяжко. Материя, и без того сложная, усложнялась сверх меры, и он спешил ее переварить, растворить, разгрести-расчистить от умного сора, чтобы вокруг остался один безграничный простор, напоенный невидимой благодатью; поле-степь, где можно остановиться, и замереть, и шагу не сделать, и превратиться в ледниковый камень, которому тоже не вечно стоять.

Грузный, отечный, с выпуклыми глазами, Маат производил впечатление унылого тестяного сгустка, архетипического полухлеба - потенциально соблазнительного и безнадежно несъедобного. Ему бы в печь, чтобы как следует подрумяниться огромными щеками, да уплотниться, обзавестись хрустящей корочкой, определиться структурно. Он, однако, не дотягивал даже до сливочного статуса персонажей пластилиновой анимации. Рот у был него был тонкий, как верхнее "до". Соломенные с проседью волосы, стриженые "горшком", наполовину прикрывали микроскопические зловонные уши, почти целиком сводившиеся к слуховому отверстию. Борода почти не росла, а семя было едкое и жидкое, как перекись водорода.

Он вставал до зари, страдая бессонницей, и начинал бродить по скрипучему дому, заглядывая в углы. Света не зажигал, хотя поминутно наталкивался на разбросанную утварь и лавки; в углах останавливался и подолгу простаивал, напряженно вглядываясь в непроницаемый сумрак, пока тот не начинал ему отвечать кажущимися подвижными узорами. Тогда Маат переходил к окошку и прижимался лицом к стеклу, потевшему нечистотами. Он смутно различал черный забор и подслеповато щурился на тусклый свет фонаря, нелепого и неуместного горожанина среди разлагающихся деревянных строений. Насмотревшись, Маат присаживался к столу и медленно подъедал остатки вечерней трапезы. Попискивали мыши, шуршали насекомые; и те, и другие, пользуясь непродолжительным сном Маата, успевали отведать его кушанья. Сам Маат относился к этому непредсказуемым образом: бывало, что он поощрял едоков и созерцал их в состоянии абсолютной бесстрастности, не шевелясь. В иной же раз набрасывался на них, топтал и давил, отлавливал и жег живьем в неуклюжей печи белого кирпича.

Он был родом из чухонских Маатов, но считал так лишь потому, что на момент его рождения Ходячий Город приклеился к эстонской земле и старательно маскировался под местное население черепичными крышами. А где стоял Город до этого, никто не имел представления - во всяком случае, не имел его Маат, да его это и не слишком интересовало. Он не столько жил в Городе, сколько обслуживал его. Он плохо помнил раннее детство и временами воображал, что явился на свет угрюмым двенадцатилетним подростком, обморочной глистой с шапкой прямых соломенных волос, остриженных "под горшок". Явился, уже вооруженный особым знанием о подвижности