Малахитовый бегемот. Фантастические повести (сборник) - Алексей Константинович Смирнов

слишком страшно; он не стал дожидаться, когда сновидение сменится, и вздумал покончить с ним прямо сейчас. Приподнялся, дернул ногами, намереваясь спустить их на пол, дойти до выключателя и зажечь общий свет, ибо лампа не производила на демонов ни малейшего впечатления. Черти, похожие на мохнатые рукавицы, тоже знали, что терзаемый дремлет, не спит, и то лишь наполовину, а потому, признавая действенность его грозного осветительного побуждения, принимали меры. Встать у Бороздыни не получалось. То есть он вроде вставал, но тут же терял равновесие и падал обратно, потому что пространство кабинета мгновенно менялось, приноравливалось к его желаниям так, чтобы они стали невыполнимыми. Кабинет удлинялся наискосок и вширь, потолок возносился, вожделенный выключатель мчался, вдаль, уносимый бешеной перспективой. В итоге Бороздыня не мог никуда дойти. Он двигал ногами, но шел на месте.

- Будьте вы прокляты! - вспылил Бороздыня и встал.

Истинным чудом ему это удалось, и сон осыпался прахом. Сновидец сел, ошалело вертя головой; вернувшись в рассудок, решил обойтись без большого света. Перекурил, раздумывая ни о чем и обо всем.

Личность Бенкендорфа нравилась Бороздыне, и дома он даже держал портрет генерала, которого никто из немногочисленных и редких гостей не признавал в лицо. Бенкендорф боялся вольноотпущенного будущего - боялся и Бороздыня, хотя никогда не формулировал для себя этот страх. Грядущее виделось Александру Христофоровичу ужасным. На законы Бенкендорф хотел плевать - Бороздыня даже выучил слова, которыми граф уел барона Дельвига, когда тот что-то такое брякнул о законе: "Законы пишутся для подчиненных, а не для начальства, и вы не имеете права в объяснениях со мною на них ссылаться или ими оправдываться". Граф, хоть и был туповат, смотрел в корень: законность оборачивается хаосом. Одновременно, по горькой иронии судьбы, сам факт существования и присутствия Бенкендорфа подстрекает к тому же хаосу и бунту. Отсюда и надо было плясать: Бенкендорф, угнездившийся в галлюцинациях Брованова, играл зловещую роль. Не иначе, он надеялся взбаламутить всю эту нервную компанию, раздраженную его действиями. Об орясину осел топорище точит. Зовет, стало быть, к топору. Он щелкает общество по носам, подогревая возмущение, и занят как будто полезной деятельностью - пресекает естественную безмозглую вольность, однако на самом деле...

Бороздыня повалился на диван, окутываемый очередным сном - уже без чертей, вообще без чего-либо. Он так и не додумал свою мысль, отягощенную неподъемными аллегориями.

13

Ярема Блудников - огромного роста дебиловатый эссеист, любитель плоских шуток и отталкивающе физиологичный в поведении, с отвислым животом, возгласил:

- Не забывайте, господа, что мы съехались кое-что обсудить, и на повестке - Дерево Цвет.

Сказав это, он не к месту заржал.

Общество ждало, пока он вернется в чувство; через минуту Блудников объяснил:

- Дерево Цвет, господа, это русский патриотический сон.

Кохельбеккер лежал в кресле и растирал голову.

- Поаккуратнее, Блудников. Ни для кого не секрет, что вы провокатор. За нами присматривают и бьют по голове, когда мы говорим лишнее. У меня она, к вашему сведению, просто трещит. А вы уже наплели на сорок лет каторги, и все вам нипочем.

Помолчав, Кохельбеккер добавил:

- Может быть, вы сами меня и ударили.

Ярема Блудников всплеснул руками:

- Что за инвективы! Я прислуживал госпоже Ипполитовой, когда вы свалились!

- А я не утверждаю. Я только намекаю, что злодей может быть среди нас.

В окно шарахнуло ветром, и стекла задребезжали. Снаружи стремительно темнело; вокруг особняка бесновались демоны, сливавшиеся в густое кольцо и опоясывавшие здание. Звезды, мелькавшие среди туч, соседствовали с молниями. С полей колоннами катались многочисленные перекати-поле; совсем вдалеке пылала скирда. Маленький летательный аппарат, мигавший бортовыми огнями, отважно пробирался сквозь непогоду на высоте четырех верст. Озабоченно ржали лошади, на псарне неистовствовали борзые щенки; голубятня распахнулась, выпустив шумное окрыленное облако, а золотые рыбы в аквариуме дружно перевернулись брюшками вверх и замерли. Лакей принес перемену блюд, и литераторы выждали, пока он удалится.

Фанни Гусьмо перебросила во рту мундштук.

- Мне лучше, - сообщила она, - но я уверена, что они что-то добавляют в пищу. Меня давно так не мутило.

- Давайте все-таки о Дереве Цвет, - напомнил Осип Олифант. Он был общественный публицист: сонное, отечное лицо, и весь полурасстегнутый, рыхлый, упакованный в жилет навозного цвета с блестками. - Это из-за него мы здесь. Почтенный Ярема назвал его патриотическим сном, и я отчасти согласен - давайте же поможем этому сну оформиться в национальную космическую идею.

- Либо то, либо другое, - буркнул Моторин.

Из кресла заговорила Ипполитова - пожилая слоноподобная дама с ненормально крупными чертами лица, ступнями и кистями. Речь ее была не особенно внятной, потому что язык с трудом помещался во рту. Она дослужилась до чина профессора медицинской филологии.

- Дерево Цвет есть символ коллективного бессознательного. Его величие позволяет поставить его рядом с Мандалой, которую видят жители иных государств, когда им снится Универсум. Вертикальность дерева, его устремленность к небу как отличие от замкнутости Мандалы, может быть предварительно понята как национальная особенность нашего подсознания...

Так как речь Ипполитовой оставалась невнятной, никто не разобрал ни слова - кроме Нелли Одинцовой, случившейся поблизости.

- Мне всегда казалось, что устремление к небу типично для готических стран...

- К черту их готику! - вмешался Блок, внезапно возбудившийся. Его плешь пошла розовыми пятнами. - Их шпили направлены в пустоту. Все имеет конец и начало, что отражается в закругленности наших куполов. И Дерево Цвет - не исключение. Нам снится, что мы входим в него, растворяемся в нем, откладывемся в годовых кольцах. Это суть соборность и самоотречение.

Залу, никем не замеченная, пересекла Олтын-Айгуль и скрылась, сверкнув пустыми очками. По сцене пробежала рябь, потому что Брованова затошнило при виде обнаженной Олтын-Айгуль, так и шедшей на четырех выпрямленных остроконечных ногах, пока без хвоста. Шкура ее украсилась лишаями. Где-то прятался недремлющий Бенкендорф, надзиравший за вольнодумцами, и внутренности Брованова изо всей мочи сопротивлялись этому присутствию, готовясь повторить поединок, нанести Бенкендорфу удар, исторгнуть его. К сожалению, были названы еще двое, и где их искать, Брованов не знал.

- Только Запад! - подытожил молчавший все это время Антон Бодунцев. Это был красавец-маринист, писавший романы из жизни подводных лодок. Он не избегнул некоторых несовершенств: ходил слишком прямо, отклоняясь назад всем корпусом, как будто ноги несли его против воли. Оставаясь красавцем, он был абсолютно лыс и обвинял в этом атомный реактор.

Ему ответил Фарид Мулат, тоже молчун:

- Только Восток!

Фарид был вудуистом и писал стихи