Сказки Змея Горыныча - Борис Гедальевич Штерн

конечно не дефект, когда человек думает, но специалист понимает — это вроде как заниматься в постели любовью с Прекрасной Дамой, а думать черт-те о чем, будто на работу пришел.

«Вкалывает Моцарт… — с грустью замечает опытный балетоман. Работает… А гений и работа — несовместимы. Сколько же это Моцарту лет получается, если при Сталине он еще под стол пешком не ходил?.. Да не такой он уже и молодой, Валера — Пушкина пережил. Ему уже 39 лет, за ним во-он сколько молодых в очередюге стоит!»

А Сальери, надо учесть, мужик умный и дошлый, хотя и композитор. Он все видит. Он прекрасно понимает, что его светлые застойные времена безвозвратно прошли, и пора, пора сходить с этой балетной сцены, пока не растоптали статисты. Антонин Иванович прикидывает: с деньгами у него хотя и не худо, но надвигающаяся Галопирующая Инфляция все сожрет, с этой Примой-балериной шутки плохи, она любого балетмейстера раскрутит и поставит в непристойную позицию, никакие накопления не спасут; зато дача, квартира, автомобиль и прочая твердая недвижимость у Сальери имеется, а уж музыки на слова советских поэтов он столько насочинял, что хватит и детям, и внукам, а правнукам останется.

И это хорошо.

«Жизнь прожита и прожита не зря, — размышляет Антонин Иванович. Всякое бывало… Даже больно бывало, но не мучительно. Утром по гудку не вставал, на фронте бывал только с концертами, от Архипелага Семен Буденный уберег, от звонка до звонка не вкалывал, а пахал и сеял разумное, доброе, вечное исключительно на ниве музыкального искусства. И слава Богу! Пора, пора уходить. Мне 80 лет. Здоровье ни к Черту, но еще держусь. Ох, как хочется еще поработать в свое удовольствие — написать, например, давно задуманную симфонию ми-бемоль мажор… Или концерт для фортепиано и скрипки с оркестром…»

И вот хитрый Сальери решает уйти без боя. Добровольно освободить Моцарту Потертое Кресло Главного Композитора Всея Страны. Подает заявление по форме: «ПРОШУ УВОЛИТЬ ПО СОБСТВЕННОМУ ЖЕЛАНИЮ В СВЯЗИ… и т. д.»

Моцарт приятно удивлен и не чувствует подвоха. Прощальный банкет, все как положено. Моцарт от всей души произносит заздравную речь в честь нашего дорогого юбиляра и пьет за его здоровье полный фужер хорошего неотравленного коньяка. Антонину Ивановичу вручаются памятные адреса и дорогостоящие подарки. Исполняются популярные песни Сальери на слова советских поэтов: «Катись колбаской», «Машинистка бронепоезда», «Кабул нам только снится» и другие. Начинаются половецкие пляски. К ночи все вдрабадан. На следующий день — похмелье. А утром третьего дня Антонин Иванович попивает чай из тульского самовара, не спеша собирает вещички, целуется с Моцартом, которому уже невтерпеж усесться в Кресло, отдает ему ключи от пустого сейфа, крестится на портрет Чайковского и уходит, оставляя Моцарту отравленную приманку.

Пост сдал — пост принял; Король умер — да здравствует Король!

Ты этого хотел, Валера?

Сцена 5

И Валерьян Амадеевич, представьте, на эту отравленную приманку клюет!

Да еще пританцовывает и потирает руки — здесь, за печкой, у него будет малое предприятие с ограниченной ответственностью «МИНОТАВР», в гардеробе разместится кооператив «КАБЫСДОХ», в подвале совместно-австрийский концерн с неограниченными правами «ВЕНЕЦИАНСКИЙ КУПЕЦ»; на чердаке, если вышвырнуть старую виолончель, — японская шоу-фирма «КАРМАН-СЮИТА», а на крыше под облаками совсем уже эфемерный международный «ФОНД ПОМОЩИ ПЬЮЩИМ И НЕЗАКУСЫВАЮЩИМ МУЗЫКАНТАМ»; но не это главное — главное разместится на втором этаже: музыкально-акционерное общество «РЕКВИЕМ» для обслуживания похорон крупных и выдающихся деятелей, — а то и здесь у нас полный беспорядок, собственных теневых экономистов похоронить толком не умеем, как сказал бы старенький гардеробщик Михалыч.

И все это конечно в рамках Закона и портрета Чайковского; иначе Боже упаси! — за кого вы Моцарта принимаете?

В общем, Антонин Иваныч со своими соцнакоплениями и неподвижностью просто-напросто младенец перед Валерьяном Амадеевичем! А с госпожой Галопирующей Инфляцией у Моцарта будет разговор особый — ее бурное появление и бешеные скачки на балетной сцене Моцарта не пугают. Захочет Валера — и уедет в Веймар по приглашению самого Иогана Баха, пересидит, переждет, сыграет у него на органе прелюдию из какой-нибудь фуги 1-го тома «Хорошо темперированного клавира»; захочет — пригласит в Москву белоэмигранта Рахманинова, попьет с ним водки из тульского самовара, а потом махнут с рок-концертами по российским городам и весям, никакая Инфляция не угонится.

Кто бы не клюнул на месте Моцарта?

Еще бы! Хоть Валера у нас и постмодернист, и соцартист, и митек, и витек, и в сторожах, и в котельных, и в диссидентах кантовался, — но вот освободилось Потертое Кресло у рояля Чайковского, и он, Моцарт, наконец-то оказался при Деле. А главное Дело для Моцарта — какое?.. Конечно же, Музыка — Святая Музыка! Пусть ты хоть демократ, либерал или, допустим, патриот, пусть даже бывший коммуняка или, еще хуже, человек любой национальности, но здесь, в этом Кресле, ты должен пахать и сеять на ниве Музыкальной Культуры — культурку надо поднимать, ядрена вошь, а то здесь у нас полная целина, в балет приходят с семечками и с мороженым, сволочи! как сказал бы старенький Михалыч.

И Моцарт начинает пахать и сеять, Моцарт наступает на горло собственным кантатам и ораториям, сонатам и симфониям, операм «Дон Жуану» и «Волшебной флейте»; Моцарт готовит презентацию похоронно-акционерного общества «Реквием» и лишь иногда вздыхает и жалуется друзьям — Людвигу Бетховену, Францу Шуберту и Ференцу Листу, когда те боязливо заглядывают на самовар в ЦД Композиторов:

«Ну нету, нету у меня времени для «Свадьбы Фигаро»! — жалуется Валера, наливая старым друзьям из самовара и бренча пальцем по одинокой клавише. — Все дела, дела, дела… Не знаете ли, ребята, где достать приличный труп для образцово-показательных похорон?.. Думайте, думайте для вас же стараюсь — больных и пьющих! Поверите ли, братцы — начинаю раздваиваться! Фигаро — тут, Фигаро — там! Застрелиться, что ли?..»

И недвусмысленно поглядывает на двустволку Петра Ильича Чайковского.

«Что говоришь, Валера?.. — переспрашивает Людвиг Бетховен, приставляя ладонь к уху. — Извини, не расслышал… Повтори последнее слово.»

Бетховен почти совсем оглох (кто сказал, что гений и уголовщина несовместимы — уже в перестроечные времена Бетховену в пересыльной тюряге уголовники барабанную перепонку перебили), но зато он в той же пересылке написал свою знаменитую 6-ю симфонию и сейчас взялся за 7-ю. А Шуберт с Листом — первый в подвале, второй на чердаке — все пишут, пишут, пишут и пишут нотные закорючки на разлинованной бумаге, и нотной бумаги им не хватает! Слышите, спонсоры:

ШУБЕРТУ И ЛИСТУ НЕ ХВАТАЕТ НОТНОЙ БУМАГИ!

А нотная