Кана. В поисках монстра - Роман Романович Кожухаров

терапии была. Еще до того, как динамики «Радиотехники» спустили с цепи цунами, и бурю, и натиск, в подростковом журнале «Ровесник» я прочитал о группе, чья музыка обладала доселе неслыханной терапией. Действовало, как какой-нибудь метапроптизол, лекарство против страха, прививка от коварства и фальши.

Раньше «жыть не по лжы» писалось исключительно с «ы»-каньем. Отныне — читай по слогам, из-под тяжести поднятых век, по высеченным рифами скрижалям:

— ЖИ, — ШИ ПИШИ ЧЕРЕЗ — И.

Музыка в те допотопные времена обреталась в елисейских магнитных полях. Поля были строго разведены. На проигрывателях крутили винил. Его монопольно писала фирма «Мелодия», обретавшаяся в Москве, в Брюсовом переулке, в красном здании англиканской церкви. Странно звучавшее для советского слуха сочетание «Всесоюзная фирма» лишь подчеркивало незыблемость монополии. Смоляные круги в конвертах можно было приобрести только в одноименном фирменном магазине, обретавшемся в центре Парадизовска, на «стометровке».

Оборот пленок представлял собой поле не паханное свободы. Кассеты покупались с рук, выменивались у знакомых (та, 90-минутная «БАСФ» — каждая сторона по 45 мин. — уготованная для «Кукловода», была приобретена у Стаса с улицы Мира, в обмен на серебряный полтинник, с молотобойцем, из коллекции брата).

Записывали, где угодно. В студиях звукозаписи. К примеру, в «Рембыттехнике», или у Моста. Нет, не в смысле «у моста», у Моста. Мост держал студию в Доме культуры. Это прозвище — Мост. Хотя до моста от его звукозаписи было рукой подать. Пешеходного, через Днестр. А там — прямиком до Кицкан.

Новый Нямец молчит, ибо молчание — золото, а я изливаюсь, уподобившись Новому Уренгою. Ибо полон речами и тесним носками и подошвами форменных ботинок. Утроба гулко гудит под ударами, как «бочка» ударной установки японской фирмы «Тама», за которой месил децибелы барабанщик группы «Металлика». Трепещи, гнусный гоблин! По-русски слово «Тама» пишется, как по-английски, и означает одно: тама — недостижимая даль…

Путаницы тут нет никакой. Кукловод был записан в восемьдесят шестом. 92-й — второе рождение. Или третье… Как Иона, проглоченный рыбой и вышедший из неё третьего дня.

К примеру, как с нашей Нистренией. Де-факто уже, но ещё не де-юре. Существуем, но ещё не живём. Отложенный статус. Вот как русский народ до 988 года. Вроде и до того медовуху ведали, как варить, как в банях париться, а всё ж не вполне. Исполнившись, начинает лить через край. Изливается. Реки обращаются вспять, идолы плывут в гору, против течения.

Вот как русская нация, до пришествия двунадесяти языков с Елисейских полей на Бородинское поле…

Поля елисейские… Куликовское, Бородинское, Сталинградское поле…

Вот как советские люди… Чувство братства и сестринства пришло только после кровавой бани, после 9 мая 45-го года с парадом и салютом на Красной площади. И поднял генералиссимус тост за русский народ. Успела ли кровь в его стакане переродиться в вино?

Альбом «Кукловод» открывался песней «Бэтери», но мой слух, как по нотам, по слогам распознал, и пропел, чётко и явственно, очевидное: «Бра-до-брей!». Словно выкрикнул: «Поднимите мне веки!»

Как будто до того момента спал, а тут вдруг проснулся. Как, как… Как когда дедушка духу лося пробивает. Копытом в лоб…

Зёрнами зреет зрение назорея. Блукал в потёмках, и вдруг — бац! Или «вкл.»! И стал свет, и тьма не объяла его. И та канула в Лету, а тот льётся в кану. Кану ли?..

Третий глаз отворился. Открылись кингстоны. В английском я шарил на базовом уровне, в объеме нетленного: «ландан из зе кэпитэл оф грейтбритан» и «грейт партриотик во», но пытался, всеми фибрами, подпевать.

Откуда ни возьмись и всплыл бредовый этот брадобрей. На полном серьёзе втемяшилось категорическое убеждение, что первая песня с альбома Металлики «Хозяин кукол» называется «Брадобрей». На слух распознал. Так и горланил, рыча и размахивая невидимой гитарой.

Брадобрей, и всё тут, хоть режь опасной бритвой. Где-то через неделю мглисто-зеленые воды отступили, оставив отрезвевшее сознание один на один с осознанием собственной глупости и язвительными насмешками. Друзья не унимались: «Ну, ты тупииил!!!» От стыда хоть заройся в ил! Барахтанье русского брадобрея невозможно в английской языковой стихии! Как пираньи невозможны во льдах. «Откуда ты только надыбал этого “Брадобрея”?»

Я знал, откуда. В раннем детстве мама водила меня на пьесу «Король и брадобрей». В наш Парадизовский театр драмы и комедии. Горьковский Данко жил тогда на фасаде. Революционера-авангардиста ещё не замуровали заживо в стену, и его горящее сердце, еще не раздавленное бетонным копытом, сияло парадизовцам во всю Покровскую, как осьмиконечная звезда — во мгле заледенелой. Бетельгейзе во лбу Мельпомены.

Пьеса была не про звёзды, а про мухоморы. Они колосились на тучной башке короля, и в этом была его страшная тайна, и, чтобы сберечь эту тайну, к королю всякий раз приводили нового брадобрея, потому что прежнему, после того, как тот пострижёт венценосного и побреет, приходилось в обязательном порядке отсекать отягчённую тайной голову.

В этом, мглисто-зелёном потоке сознания барахталась моя память, пока клыкастая челюсть меня перемалывала — Арнольдыч, а с ним Углевой и Доронин, а с ними Октановский. Цеашу набивать будут татуировку, да не простую, а какую-то суперзначительную, сверхсерьёзную, а потом произойдёт нечто, и всё это — и производство наколки на туше Цеаша, и нечто — свершится в строгом соответствии с предписанным буквой и цифрой сакральнейшей фени, в такой же степени неизъяснимой, сколь и незыблемой, видимой лишь волооким коровам альпийских лугов и их пастухам. Око Аз. Око Всевидящее…

А тогда, во время ритуала, всевидящим оком стал я. В самом прямом. Не блатной и к сонму никак не причисленный. Но без меня им не обеспечить прямую трансляцию, а без неё — весь ритуал и их олимпийские игры — коту под хвост.

Этот чёртов пар заставил меня похлопотать. Во время генеральной репетиции веб-камера запотевала, а блок питания глючил, передавая сбой на ноутбук. Тут я заставил Арнольдыча с прочей челядью попотеть.

Как салаг за бухлом и сигаретами, гонял их за комплектующими. Оттопырился по полной. Вот он, мой час брадобрея! Чуйка, конечно, крепла: по-доброму это не кончится, выйдет мне боком. Но остановиться не мог.

Все летали, как духи, изгоняющие зиму из казарменного помещения. И Углевой с Дорониным и с ними неразлучный Октановский. Вот вам, гадам, за то, что к стенке припёрли, за Таю и челюсти ваши клыкастые…

«Да вы с ума сошли?! Так же, к едреней фене, всё перемкнёт! Кабель наружу ведите… Да как хотите!.. Сверлите! Дятла зовите!.. Э, да тут не этот, другой разъем нужен!..»

А эти, что удивительно, беспрекословны. А меня