журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №0 1994 г. - Татьяна Янушевич

Мне никто не ответил. Все жались к печке, молча обдумывая историю с клецками, которые еще и галушками зовутся.

Вдруг распахнулась дверь и в клубе тумана вошел милиционер, а с ним солдат. Не солдат, солдатик. Лет девятнадцати, худой. Все шмыгал носом. Шинелька тонкая, ушанка из искусственного меха. В тылу солдат не очень-то одевали и не густо кормили. Ботинки на нем вроде моих, на тонких ногах обмотки, а на дворе ну никак не меньше минус двадцать. Замерз он, тоже, по сути, пацан, не намного старше меня. Голодный и несчастный.

Под мышкой солдат держал буханку хлеба. Все оживились.

— Я долго за ним смотрел, он все у проходной терся. Потом, гляжу, вроде уходит. Тут ему через забор и перекинули. Вот!

Милиционер, что привел солдатика, вынул у него из-под мышки хлеб, положил перед дежурным. Солдатик потоптался, придвинулся к печке, но прижаться к ней не посмел.

— Украл, значит? — спросил дежурный, как бы между прочим отламывая кусочек корки от буханки.

— Перекинули, — тонким голосом ответил солдат.

В полутемной комнате началось какое-то движение. От печки подходили к столу, смотрели на хлеб, отламывали, но по маленькому кусочку, словно ненароком.

— И что мне с тобой делать? — сказал дежурный и стал звонить по телефону.

Дело в том, что. милиция не имела власти над военными и солдата полагалось сдать военному патрулю целым, не избитым.

Дежурный кончил говорить, смел на ладонь крошки, все, что осталось от буханки, и ссыпал себе в рот. А тут и патруль вскоре заявился.

— С-солдата забираем, — сказал контуженный офицер, дергая головой. — Прошу в-вещественное доказательство.

Возникла пауза, милиционеры потупились,, а я догадался тихо смотаться. На улице поземка, и я бегом в сквер, нашел 6 снегу секач, выломил-таки пару штакетин и домой.

Винегрет

Не знаю, как случилось это чудо, вряд ли работники торговли тогда меньше воровали, чем сейчас, но как-то в январе 42 года в Оренбурге продавали винегрет, скорее, овощной силос. Бочка стояла прямо на улице, а в ней соленая смесь капусты, свеклы, моркови и еще чего-то. Очередь, конечно. И я встал. Давали по килограмму. Я взял в газету. Пока стоял, руки держал под мышками, поскольку ни перчаток, ни варежек не было. Теперь в аналогичной ситуации нам с вами будет легче, есть полиэтиленовые пакеты. А тут несу мокрый кулек обеими руками и руки стынут. Я бегом. Бегу, смотрю, кончики пальцев белые, кулек смерзся и к рукам примерз. Я еще наподдал, прибежал домой, мать на работе, надо дверь открыть, а ключ в кармане. Я взревел в голос, соседи по квартире прибежали, понять ничего не могут, а у меня уже полностью пальцы побелели. Я кульком об ручку двери, винегрет развалился, а пальцы ничего не чувствуют и не сгибаются. Ключ достать не могу.

— Беги в больницу, — говорит мне соседка. — Пока не поздно.

А я все кусаю кончики пальцев, а они скрипят и боли нет.

Страшно мне стало, решил я, что руки обязательно отрежут. И побежал в больницу, благо недалеко было. В регистратуре кричу:

— Тетенька, руки отрежут, да?

Отзывчивость и подвижность тетей из регистратуры широко известна.

— А у тебя здесь карточка, мальчик, есть? Сейчас поищем. Так. Фамилия? Где живешь?

Я отвечаю, а сам руки, пальцы и кисти кусаю. Скрипят. Наконец повели меня в процедурную. Две пожилые сестры прямо ложкой наложили вазелин на руки и стали тереть.

— Тетеньки, вы мне пальцы не сломайте!

Терли они в четыре руки, долго. Потом стало очень больно и из покусов потекла кровь, там, где я кусал.

Вернувшись домой, винегрета я не обнаружил. На кухне нашей коммуналки ютились две семьи эвакуированных...

Лет десять после этого руки мои мерзли и в перчатках. Отмораживал я их, но не так сильно, еще один раз. В Николаеве в 44 году, озверев от недоедания, выломал я нагло, почти среди бела дня, могучую деревянную ставню в парикмахерской. Выломал, положил на голову и понес к себе в общежитие, придерживая ставню обеими руками. С Ингула ветер дул, мороз пустяковый, градусов пять. Дунет, с меня ставню сбросит. Я ее опять на голову, чтоб горизонтально лежала, иначе нести при ветре невозможно, сил нет. Короче, пока дотащил, руки отморозил, ребята оттирали. Они же и ставню попилили и в вязанки связали. А утром, еще затемно, я те вязанки продал перекупщику и съел тарелку борща и кусок хлеба на базаре в обжорном ряду.

Жаль, сейчас нет обжорных рядов — под навесом прилавок для еды стоя, приветливые тетки накладывают по полной тарелке густого супа или тушеной картошки. Настоящая еда. А сейчас люди, кто есть хочет, вынуждены покупать сомнительные пирожки и бурду, именуемую кофе.

Воспитание

Летом 44 шли мы втроем по взорванной немцами и еще не восстановленной главной улице Николаева. Полдень, а ели мы вчера вечером мамалыгу — кукурузную' кашу, которую сами сварили в общежитии. И снова есть хочется. Идем, подбираем окурки и складываем в самодельные алюминиевые портсигары. Курили мы все. Побросали уже ближе к старости.

На улице народу не много, а тут из коммерческого магазина, в котором по недоступным для нас ценам продавали то, что нам и не снилось в голодных снах, нарядная тетка вышла. Хлеб и еще какую-то еду в сумке несет. Мы засмотрелись, просто так, потому что — хлеб.

И тут у нее откуда-то выпала связка хлебных карточек на декаду, на десять дней. Пачечка, не знаю, сколько там штук было. Я подбежал, поднял, закричал:

— Тетя, вы карточки обронили!

Она забрала их, что-то сказав, не помню что. Упитанная сытая женщина в серьгахи и кольцах. Конечно, не тогда начался этот разрушительный для нравственности процесс, при котором тот, кто распределяет, стал жить лучше того, кто производит. Но золотые украшения стали отличать торговых работников именно в войну... Сейчас я потерял его из вида, а в 80 году встречал — директора торга, на пальцах четыре золотых перстня. Член бюро горкома. На лице написано: у вас, граждане, украл и не боюсь суда людского. Завидуйте!

Отдал я карточки и до Сих пор казню себя за тот кретинский поступок, хотя полвека прошло. Ибо уверен, нуждалась эта торговая мадам в карточках гораздо меньше, чем мы, трое голодных ребят.

Это был редчайший случай, когда Господь в благости своей сделал попытку перераспределить социальные блага в пользу бедняков.