журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №0 1994 г. - Татьяна Янушевич

ряду, где можно было увидеть как богатые едят пирожное из черного хлеба, пропитанного темно-коричневой свекловичной патокой. Я попробовал один раз, потрясающе вкусно, но дорого, кусочек на один укус 50 рублей.

У высокого зеленого забора, которым была огорожена территория базара, на прибазарной площади топталась барахолка, а у самого забора сидели и торговали меховыми шапками инвалиды, кто без руки, кто без ноги. Но люди аккуратные, в чистых гимнастерках — это я помню. Где они доставали шапки — не знаю, хотя среди инвалидов был и мой дядька по матери, дважды контуженный, весь в орденах старший лейтенант. Заработанные в бою ордена люди тогда не стеснялись носить. Это сейчас поди разбери, кто за бой, кто за дожитие орден носит. А мой дядька умер в 47 году от черной эпилепсии, которая была следствием контузии. Один раз я видел, как дядьку, бьющегося в судорогах, с трудом держали четверо здоровых мужиков, и когда я вспоминаю его черное лицо и глаза мученика, что-то давит мне на виски.

Инвалиды звали друг друга словом „калека". Наверное, сначала было „коллега", вроде как товарищ по занятию, а потом выродилось в это невозможное „калека".

Сейчас афганцы не торгуют. В Екатеринбурге у вокзала они сидят на своих тележечках внутри и возле подземного перехода, и наша милиция их не трогает. Я не знаю, какими словами афганцы называют друг друга, между нами нет контакта. Я другого и, слава Богу, уходящего поколения молчаливых соглашателей, покорно отдавших своих детей на казнь и муки ради преступных амбиций кучки престарелых негодяев из Политбюро. Мальчик в гимнастерке и без ног во имя интернационального долга! Люди подают, пряча глаза. Потому, что им стыдно. Мне тоже стыдно, я виноват, я молчал. По мне все интернациональные долги, вместе взятые, не стоят одного мизинца его оторванной ноги...

Мы жили, да и живем во власти мифов. Один из множества гласит, что каждый народ имеет то правительство, которого заслуживает. Вранье, вдвойне гнусное от того, что его охотно поддерживают те, кто находится у власти. Утверждаю: каждый народ заслуживает хорошего правительства. О людях пекущегося, а не о собственных благах. Да где его взять, такое правительство? Баррикада не способ. Баррикада приводит к замене одного руководящего мерзавца другим, и нет в истории иного примера.

.. .А тогда на Оренбургском базаре полвека назад я видел вот что. Видел, как один из инвалидов, парень не старше 25 лет, встал с земли, звеня медалями пнул начищенным сапогом свой товар, вытащил большой никелированный пистолет и приставил к виску. Выстрелить он не успел. С каким-то странным визгом, люди так не кричат, на него навалились инвалиды. Потом куча распалась. Инвалиды, подвывая, расползались по местам, а парень сидел в пыли, раскачивался и все повторял:

— Братки, чего уж там... Чего уж там...

А был он ухожен и с виду сыт, и мы, пацаны, думали, ну чего ему надо? Продаст шапку, купит хлеба...

Случались на базаре драки. На них особого внимания не обращали. Ну, бьют кого-то, видать, заслужил. До смерти при мне никого не забивали. И ногами тогда упавшего бить было не принято.

Продавали мы как-то белую ткань, говорили, что парашютная. Где достали — не помню. Петька Сычев, самый рослый из нашей компании, орал по-дурному:

— А ну, кому кальсонный материал перкаль! Бобровая струя вся продана! Роялей тоже нету, но есть кальсонный материал перкаль!

Петька на базаре был как у себя дома. По-моему, даже свободнее. Он потом оренбургский пединститут кончил и работал мастером деревообделочного цеха, так уж вышло в его жизни. А тогда это был человек хоть и голодный, но веселый. Ну так вот, он орал и вдруг замолчал. Неподалеку, где хлебом торговали, заваруха. Тетки бьют какого-то доходного парня. Они его бьют по спине, худой до невозможности, лопатки и хребет выступают, а он склонился, оба кулака у лица держит и что-то жует, торопится. Лица не видать.

Подошел инвалид, два костыля — одна нога. Еще народ столпился, глазеет. Тетки совсем освирепели, кричат:

— Хлеб вырвал, бандюга!

Парень дожевал, оглядывается, лицо синее, опухшее. Инвалид перехватил костыли в одну руку, размахнулся и парня по уху! Тот не упал, а как-то скорчился и молча сел. Из уха струйкой кровь. Инвалид совсем без натуги поднял его за шиворот одной рукой, и тут возник милиционер:

— В чем дело, граждане? Кого бьем? За что? Ага! Прошу документы.

Парень молчит, голову свесил. Милиционер сам достал у него из кармана рубашки пачку бумажек. Посмотрел, разобрался.

— Так. Почему ходим? Почему не сидим в столовой, где положено?

А инвалид, ему не терпится:

— Дай я еще разок врежу, чтоб знал. Может, гражданка пайку продавала, чтоб детям молока купить, а?

— Граждане, — говорит тут милиционер, — вы его простите. Из Ленинграда он. Третьего дня прибыл с эшелоном...

Я видел вот что. Видел, как инвалид рвал на себе рубаху и выл и бился лицом о свой костыль и кричал:

— Кого я, гад, ударил! Убейте меня, люди!

Дальше у меня связь событий распалась, подробностей не помню, давно было. Только видел, что ленинградский блокадный парень, укравший кусок хлеба на оренбургском базаре, держал двумя руками подол своей рубахи, полный красных тридцаток, а люди все подходили и все бросали эти тридцатки ему в подол...

По-моему, это было летом 1943 года, когда в городе появились ленинградцы, пережившие блокаду. Их селили в столовых, выделяя места в кладовых, где хранились продукты. Я не знаю, везде ли так было, но видел: в столовой швейной фабрики, куда меня мать иногда водила поесть, между столами молча бродили люди-тени. Они смотрели, как мы едим и снова уходили в кладовые, чтобы видеть, что хлеба много. Их питание, насколько помню, первые месяцы не нормировалось, но ели ленинградцы мало, а хлеб всегда оставляли, куски сушили и складывали в наволочки. На этих твердых подушках и спали. Они были неразговорчивы, и я не помню, чтобы они вступали в контакт с местными жителями.

Потом их убрали из столовых и у наших соседей поселился мужик, переживший блокаду. По утрам он пил кипяток с кусочками соли, которые клал на язык. Он устроился работать на конюшне, развозил уголь на телеге. Я раз побывал у него на работе. Он сидел у ног теплой коняги и раскладывал на газете жмых в две кучки, одна большая и темная, другая поменьше, но светлая. Лошадь наблюдала.

— Вот это, — он указал на большую