журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №0 1994 г. - Татьяна Янушевич

Галка отважно вышла во двор — потрогать белье. Вода с него стекла, но до сухого состояния было еще очень далеко. Пространство за забором глухо помалкивало. Галка разозлилась вдруг на Васильича: „Мог бы предупредить соседку, чтобы не совалась со своими расспросами!..“ И так же зло — о соседке: „А, пускай, скорее пойме т...“ И высказав — хотя бы мысленно — эту неожиданную злобу, успокоилась. И даже объяснила свою злобу: ведь она просто голодна, давно, почти хронически уже голодна. Потому и приходят дурацкие фантазии в голову. Потому и злится на всех подряд.

Успокоившись, решила все-таки поесть; вернулась в кухню, поставила на огонь кастрюлю с водой для картошки, налила чайник и отправилась на огород.

Ей показалось, после коротких раздумий, что не стоит отравлять весь этот неожиданный и хороший день встречей с молодой женщиной. Да, она была ошарашена встречей, тем, что кое-что поняла в жизни женщины и в жизни самого Васильича, но ведь она тут не случайный человек, этот день, дом и двор, и огород с молодой картошкой — это ей подарок, подарок за долгую добропорядочную жизнь.

Галка в самом деле почувствовала себя старой, пожившей, многое повидавшей. И этот день надо прожить в покое, в блаженстве. Ничем не огорчаться и постараться никого не огорчать. Сейчас она сварит молодой картошки, поест ее с маслом, с зеленым луком. Если Васильич не придет, она немного подождет его — электрички в областной город ходят отсюда, наверное, часто, успеет еще до ночи добраться домой, успеет сложить чемодан и завтра, как ни в чем ни бывало, уедет вместе со всеми на гастроли. Никто ничего даже не заметит. А может, наоборот, все заметят в ней перемены: что стала она взрослее, спокойнее, печальнее, понятливее. И в первую очередь это обнаружит главреж.

Конечно, ей следует вернуться в театр — и сделать это своевременно: как ни скромно ее там место, но это ее место, честно заработанное ее место. А что тут, в этом доме? Разве не расстроилась бы та женщина, если бы здесь стало Галкино место? Нет, ей надо вернуться в театр, не очень любимый, но привычный. Что из того, что ей не хочется туда возвращаться? Зато это театр! „С его безграничной ненасытностью ощущений и переживаний..."— кто это сказал? Да какая разница? И дальше: „В отличие от обыденного мира витальных потребностей..."  Да, конечно, прочь из мира витальных потребностей, конечно — в театр! Туда, где рука главрежа все чаще и многозначительнее ложится на ее плечо и как бы невзначай все ниже спускается по спине... Видно, главреж окончательно решил, что хватит: пять лет он приручал Галку, приручал, терпел, держал на расстоянии — на хлебе и воде... Зато теперь, уже без сомнения, он ею займется, осенью у нее будут другие роли, она будет много играть, критика тут же похвально откликнется — не какой-то там провинциальный Космачев, а самая главная театральная критика в их области; потом пригласят кое-кого из Москвы — главреж не любит останавливаться на полпути, доводит все дела до финала — до присвоения звания.

Это не чурка Космачев, который даже завтраком не удосужился накормить — после всех ее страданий! Главреж все доводит до конца, до присвоения звания, даже если его рука в это время уже ложится на плечо другой артисточки. У них не выдающийся театр, но московская критика любит приезжать к ним и писать благосклонно. Наверное, действуют старые институтские связи главрежа, или тот факт, что город их сугубо пролетарский, этим даже знаменитый, а хвалить театр, работающий для человека труда, во все времена было своевременно.

Так Галка рассуждала, добывая себе пищу, — и не случайно вспомнила Космачева, который не только отказал ей в настоящей любви, но и завтраком не накормил, пустил в свет голодную и несчастную. С такими вот мыслями выкопала два куста картошки — выбрала с уже опавшими соцветиями, с подсыхающей ботвой; картошка лежала в земле белая, круглая, очень аппетитная. Пока она варилась, Галка нарезала зеленого луку, полила сметаной, крепко посолила, достала еще из холодильника масло и колбасу, расположилась в парадной кухне, за большим столом, на котором все еще лежала записка Васильича — деловая, строгая, без „целую", будто напоминала Галке его слова, сказанные в электричке, без интима и слащавости: „Вам надо отдышаться..." Вот она и отдыхивается сегодня — и ничего больше. Только это. Но все-таки... все-таки сидит она в той самой кухне, где ее утром Васильич целовал... где она танцевала с ним воображаемый вальс — в белом платье, с веером в руке, — вальс, который ей не доводилось танцевать пока еще ни в жизни, ни на сцене...

И главного — главного! — она не выдумала: какие у Васильича были теплые, счастливые глаза! Да, глаза! Она увидела их, когда очнулась: глаза очень счастливого мужчины, его оттопыренную — и тоже в счастье — нижнюю губу... все ведь так и было... Таким, будто оттаявшим, она и не предполагала его увидеть... И это она, она дала ему счастье! И сама она счастлива... Вместо того, чтобы терзаться... Ничего не понятно: совсем не терзается... и нет угрызений совести... Таково, видно, ее волнение, о котором она не очень-то и знала...

Галка очень вкусно поела, все время прислушиваясь, не идет ли Васильич, — ему тоже не мешало бы съесть горяченькой картошки с маслицем и луковым салатом. Но в комнатах по-прежнему стояла тишина, потому что радио, напугавшее ее, она выключила давным-давно, а шагов Васильича не раздавалось. И она подумала, что даже не знает, как звучат его шаги... „Стоп! — тут она себя остановила, как, наверное, сделал бы и главреж. — Стоп! Не углубляйся. Не надо портить такой день. Стоп!44

Конечно, она понимала, что нужно было уже всерьез подумать о случившемся. Завтра ее ждала дорога, не дальняя, но и не очень легкая — утомительная, как и для всех в театре; жалкие гастроли, поездки по полевым станам соседней области, ухаживания главрежа, попойки Зотова и многое, многое, чем полнились ее годы в театре, что надоело уже изрядно и к чему, собственно, никогда не лежала ее душа. И захотелось все сломать в этом заведенном порядке, ничего завтра не укладывать и никуда не торопиться. Пусть и не навсегда, пусть только погостить здесь, в этом дому, варить Васильичу картошку, ходить куда-то за молоком и хлебом, вежливо и высокомерно разговаривать с соседкой, или только раскланиваться, чтобы той не захотелось в