журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №0 1994 г. - Татьяна Янушевич

друзья. Они все пересекаются между собой, и никто не может обнаружить своих целей прихода. Приходят в другие дни, и возникают новые пересечения и новые несовпадения

Все это отодвигает меня от них, — приходят ко мне,,но попадают в облако своих же отношений, хотят рассказать истину, что они будто поняли, или хотят, не расходуя страстей, получить меру эмоций...

Бабушку мы хоронили из дома.

Ночью бежали с Эдькой за женщиной, которая обмывает покойников. Было очень жутко. Я еще не знала, как все это будет.

Она пришла и сделала все очень простым и правильным. Деловито поплакала, покрестилась, попричитала: — Вот ведь, какая красивенькая старушка.

Потом обмыла и воду взяла с собой.

Когда одевали бабушку, я удивилась, какое девичье у нее тело. Подумала, — ее жизнь была трогательно невинной и девичьей.

И главный бабушкин запах, — она пахла чисто умытым лицом.

Лицо ее покойно, — состоялось „преодоление жизни".

Странно видеть человека без дыхания, все ждешь общего с собой ритма... Мне хотелось быть все время около бабушки, я убирала ее цветами.

На другой день выпал снег.

Гроб готовили сами. Я смотрела на движения, — Женька пришивает рюшки, засовывает ниточки, чтобы их видно не было.

Гроб казался очень уютным, в него хотелось лечь. Мама первая сказала вслух: — Подушечка маленькая, мне бы было низко...

Сколько во всем этом жизнелюбия.

Последним в процессии ехал на инвалидной машине Константин Александрович — „Летчик", все его зовут во дворе. Они были с бабушкой большими друзьями. Каждый вечер играли в карты. Бабушка оставляла мне записку: „Вернусь поздно, ушла к Летчику". Каждый же раз они ссорились, и весь следующий день дулись, не шли друг к другу.

— А что он мухлюет?

— Это она карту передергивает.

Мы с женой Летчика ходили их мирить.

Теперь дома странно без бабушки.

Это она нас всегда ждала.

Все время приходят люди. Мне словно бы их более жалко. Они относятся к смерти. Они приходят выразить сочувствие, и любые слова, даже самые сердечные, звучат отчужденно.

Но мы — родные, не можем еще отделиться от бабушки, — рубец прошел по нам.

И еще другое.

Был рубеж. Раньше, оттуда, как ни смотри, — понять нельзя.

А теперь, глядя назад, как бы из-вне-жизни, понятно, как перестают быть люди.

Сейчас я узнала каждый момент перехода, и у меня не осталось мучительного неверия, когда похороны — только жуткий и торжественный обряд, но смерти не могло состояться.

Только сейчас я окончательно поняла, что все, кого я хоронила раньше, действительно больше не живут.

Так уже вышло, что бабушку я всегда оделяла, может быть, не присущими ей обобщениями.

Она уводила мое детство далеко, в разно-образную книжную рань.

Не обнаруживая мне своей биографии (а мне казалось, не имея ее, — вся жизнь ее была до меня, а мне она — бабушка),

она сама — словно прочитанный образ, почти литературный, из ее любимых книг.

А действия ее были удивительно простые и чистые, еще стремительно быстрые, и немножко чудаковатые.

И фотографии ее остались больше молодые, все в кружевах и на бутафорских лодках или качелях в цветах.

И смерть ее тихая, осенняя, простая вдруг потрясла меня каким-то абстрактным, обобщенным трагическим смыслом, лишенным страха неожиданности; отчаяния и боли непонимания, что так может быть;

лишенным страдания прерванной любви...

Своей смертью, не укрывшейся ни одним своим звеном в тайну, — я слышала ее два последних дыхания, —

она увела за собой всех умерших.

И я опустела.

У меня осталась Мама, которую я теперь „навязчиво веду к концу“, — трепещу за каждое ее движение.

Эдька, временно расходующий жизнь в нашем доме.

Батя позовет меня только на „последний праздник"...

Сейчас, когда я проводила уже много близких людей, я бы не поторопилась сказать, что „постигла тайну смерти".

Бабушкина жизнь, вместе с моим долгим детством, и ее смертью, сомкнулась теперь в одно мгновение, — с дистанции моих лет.

И бабушкина жизнь необычайно расцветила и расширила миг моего бытия.

Удивительная трансформация времени.

* * *

Мария Федоровна

И второе мое откровение было — любовь. Это была любовь ко мне. У нас жила ничья бабушка Мария Федоровна.

Она была как бы няня. Это старушка, в семье чужая, но ее любят, как родную.

Она такая старая, что знает все от самого начала.

Там, в ее старости, начало неизмеримо.

И оно как бы всегда — детство. ,

„Она была в девушках горничной..." — звучит для меня неубедительно, — скорее:

„Она бывала в девушках...", как в сказке, — чего там только не бывает, но сказки неизменны и вечны, и могут быть рассказаны вновь.

Мария Федоровна бывала разной..., но для меня она вот какая:

Это первая любовь ко мне, о которой я задумывалась, в которую верила.

Ведь любовь родителей и детей — без дистанции, она слитна естеством и близостью.

Позже я смогу различать ее оттенки.

Мария Федоровна отстояла от меня, была “чужая“, она не “должна была“, она полюбила сама.

И еще, она была согнутая, сильно хромала, то есть была низенькая, значит, маленькая, старенькая, но невзрослая, — она была подружка.

Самые вкусные конфеты — из ее жестяной круглой баночки, которые она сама не съедала, припрятывала для меня, может быть, я же ее и угощала.

Самые легкие и полные слезы — у нее на коленях, когда я только ей одной могла раскрыть свои самые ужасные преступления. Ста сердилась или смеялась. Ее реакция была такой точной, что не давала мне затаить обиду или злость, или дать ложный повод к ее радости. Тогда я уже умела отличить простодушие глуповатое, вызывающее ложь, и ясное чувствительное, отвечающее моей детской чуткости.

Мы празднуем с Марией Федоровной старинные праздники. На Пасху красим яички луковой шелухой и катаем их в коридоре. На Масленицу она печет блины и рассказывает мне про тройки, украшенные лентами и бубенцами. Рядиться мы любили часто, почти каждый вечер, когда оставались одни дома, в старые шляпы, мамины платья. Мария Федоровна раскрывала свой замечательный сундук под полосатым ковриком: там был ее девичий сарафан, расшитые кофты, даже лапти.

О, эти чудесные сундуки, обязательное  „приданое" старушек, оклеенные изнутри картинками, набитые стародавним богатством и самыми неожиданными вещами, приоткрывающиеся очень редко, они сами — песня,

не „наших годов", но выпавшая еще и нашему детству на удивление и зависть.

Сейчас