журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №0 1994 г. - Татьяна Янушевич

Помню, что я так горько плакала, словно это была моя брезгливость, словно это было какое-то предательство, когда я уже сквозь сон слышала, как цыган гнали с чердака дворники. Гоняли их, конечно, часто. Нам же было спокойнее, когда мы знали, что наше дежурство ночью продолжается, — мы были уверены, что тогда с Лилеевым ничего случиться не может.

В куклы мы уже почти не играем. И вдруг нами овладела идея посадит! их в тюрьму. В нашем же доме жил Дятлов Иосиф Никанорович, он всегда ходил в стальном кожаном пальто с ремнями, мы его слегка побаивались{1}. Плача непридуманными слезами, относим ему „в тюрьму" наших любимы) кукол, шьем им суровую тюремную одежду, сушим сухари, оставляем несъеденные конфеты, — передачу носим. „Выпускаем" только к 1-му мая.

Шествие

Нас обещают взять на демонстрацию.

Готовимся очень серьезно, рисуем плакаты, оклеиваем ими свои детские углы, прибиваем к палочкам красные флажки.

Солнце яркое, ясное, еще в постель, через окно, вносит праздник улицы. Мы идем со всеми рядом, старательно в ногу, охваченные необычайной веселой общностью, каким-то дозволительным веселым равенством.

Волнение, я помню его теперь —

это было Шествие.

Не было известно, где оно начинается, и конец был неясен особенно, — оно должно было длиться, как длилось всегда, ибо я помнила, что так всегда есть, и я только дождалась,

и предназначенность этого хода была в торжестве самого хода.

К празднику Ленка мне подарила книжку Маяковского. Я знаю, он большой, бронзовый стоит над входом в кино — Маяковского.

(пятнадцать лет позже я найду у Марины Ивановны Цветаевой („Мой Пушкин") „памятник-Пушкина" — в одно слово. Я не хочу настаивать здесь на самостоятельности своего восприятия, но не опущу его в знак благодарности за то родственное повторное ощущение, — именно в одно слово: гулять с бабушкой до кино — Маяковского, стихи кино — Маяковского, „Кем быть?", конечно, героем из кино — Маяковского.

Одно отправление — Памятник.

Выбор поэта:

повторность и рождение — в одном, еще не открытом; рождение откровения — в другом, ставшем памятником в начале моего хода в общем шествии).

Шествие доходит до кино — Маяковского.

Высоко, на плече его, кем-то привязанный красный бант.

Он — в шаге.

Меня вдруг поражает мысль:

он — Праздник.

С этого дня я начинаю читать. То есть буквы я знала и раньше, но читать мою книжку „Стихи детям", и Ленкиного большого Маяковского.

Читать стихи — это совсем иное, чем говорить и слышать. Написанные, они адресованы прямо мне.

Он мне говорит „ты“, и я знаю, что взята в действие, в товарищество. Или говорит „я", доверяя мне, какой он, как думает, как делает.

Мне нравилось, что Маяковский тоже был маленький, у него росли года, и он все умел бы делать: и строить дома, и лечить детей, если бы ему не нужно было стоять над городом Героем и Праздником.

Мне хочется помнить это первое мое восприятие Маяковского: праздничное шествие до памятника Шествующего Праздника.

Я читала Маяковского, и многое, конечно, мне было не открыто еще, но я не отмечала, не пропускала же ничего. Любила читать все слова, из них

получались необычайные конструкции, слова строились одно из другого, и они казались товарищественными со всеми людьми и вещами.

Мне тогда и потом всегда хотелось раствориться, стать всем и каждым, со-всем быть в одно слово.

Маяковский так мог.

Может быть, я это понимала через буквальность своего восприятия образов: он называл имена, а я становилась, —

ощущение, подлинность ощущения, было таким сильным, реальным, что я уже тогда ставила свою подпись следом за Поэтом, понимая только одно — любовь,

всем существом своим.

Это мое первое откровение: Любовь.

* * *

Бабушка

Любовь требовала развития, последовательности, рассказа

(ах, ничего она не требовала, я просто захлебывалась от осознания своей любви, — нужен был немедленный выход. Но дети, точные в чувстве, неумелы в выражении его, когда начинают задумываться о том).

Вслед за бабушкой я начинаю читать Пушкина, Чехова, Бунина, Куприна... Но больше прислушиваюсь к тому, как пересказывает она романтические истории Марии Федоровне, ничьей старушке, которая живет у нас.

Мария Федоровна — сама „из жизни", и так у них складно сплетается разговор:

Мария Федоровна была горничной у помещика Маникова;

„бабушкиных" горничных любили и бросали сыновья помещиков, блестящие гусары;

Марию Федоровну выдавали замуж за нелюбимого, а она наловила ситом мух да чуть не отравилась;

„бабушкины" гимназисты и барышни сплошь и рядом кончали самоубийством из-за неразделенной любви.

У Марифедоровниных господ были провинциальные романы, да что там!

Вот „бабушкины" господа с их сверкающими балами и изысканными ухаживаниями за иностранками!.. —

я с головой ухожу в бабушкины романы.

Сама я им никак не соответствую, я делаю разные манеры, дергаю глазами, но... любви со мною не происходит.

Нужно действующее лицо (от меня).

Им становится бабушка.

Конечно. Я всегда чувствую ее продолжением меня, продолжением моих рук и ног, — все, что я не могу сделать сама: одеться, дотянуться, дойти куда-то, помогает сделать она.

Ее жизнь — продолжение моей.

Она уводит меня далеко в начало, до своего детства, еле проглядывающего за временем, и там оно совпадает с еще более ранними детствами, которые из книг и рассказов встают подлинными и становятся моими.

Действительное лицо — бабушкина старинная фотография: на цветочных качелях девушка, нежная, в белом кружевном платье.

Мне кажется, что все бабушкины пересказы происходили с ней самой или с ее близкими. Я очень переживаю за нее.

Да еще то, что она у нас Мачеха, а не мамина мама, т.е. пока она “у нас" не появилась, сколько у нее всего могло быть! — но, скорее всего, ничего не было.

Потом она мирно и спокойно жила с моим дедушкой Готфридом Христофорычем, его дети быстро и самостоятельно выросли, у нее был один сын, Толя, он погиб на фронте. Толина фотография похожа на Маяковского.

Бабушка немолодой вышла замуж и овдовела еще совсем молодой. Ее как бы нетронутая жизнь пленила меня. Все рассказы были ее (конечно, — ее, но) „непрожитыми вариантами", и то, что она этого не пережила, ставило ее наравне со мной, а рассказы делались еще более реальными, то есть более возможными.

Моя любовь „вслед за бабушкой" на самом деле — моя любовь к бабушке. И странно, сразу за любовью (я не знала, но