Улицы Броктон-Бей - Pavel2311

с лицом, искажённым первобытным ужасом, рвала на себе волосы, моля кого угодно спасти её ребёнка. Её голос не звучал — он выскабливал мне мозг изнутри.

Моя сила. Моя проклятая сила.

Я могла помочь.

А потом… потом разберёмся с последствиями.

Быстро, почти бегом, я направилась к ближайшей машине скорой. Усталый парамедик с потухшим взглядом даже не успел меня остановить.

— Здравствуйте. Я могу помочь, — голос звучал чужим, — Я Панацея.

Его глаза расширились — сперва от недоверия, потом… узнавания. Он резко крикнул что-то своим, и через секунду меня уже пропускали вперёд, к ребёнку.

К тому, кто, возможно, уже был трупом.

Девочка лет десяти лежала без движения, её маленькое тело казалось неестественно хрупким под слоем копоти. Лицо, покрытое сажей, сливалось с асфальтом, и только прерывистые хрипы выдавали в ней живое существо. Руки — страшные, обугленные — судорожно сжимались в подобии молитвенного жеста. Каждый вдох давался ей с мучительным усилием, будто кто-то медленно вытягивал из неё жизнь через соломинку.

Мои пальцы коснулись обожжённой кожи, и диагноз проявился перед глазами с пугающей ясностью: интоксикация продуктами горения, термическое поражение дыхательных путей. Обычный дым обжигает только глотку — горячий газ быстро остывает. Но этот случай был другим. Здесь, в этом аду, горело что-то особенное, выделяющее перегретый пар, который проник глубоко в лёгкие, выжигая альвеолы за альвеолами.

Голосовая щель уже не была защитой. Смерть спустилась ниже, в святая святых дыхательной системы, и теперь методично завершала свою работу.

Я сжала её руку чуть сильнее. Девочка хрипнула в ответ. Времени не оставалось — ни на сомнения, ни на раздумья. Только на действие.

Пламя — это не просто огонь. Это химический реактор, производящий смерть. При горении обычного жилого дома выделяется целый спектр токсинов: угарный газ, связывающий гемоглобин в мертвые кластеры; цианиды, парализующие клеточное дыхание; альдегиды, разъедающие ткани изнутри. Девочка получила полный набор — химические ожоги дыхательных путей, термические поражения первой степени.

Мои пальцы сжали её запястье. Хорошо, что ребёнок не был истощён — для регенерации потребовалась биомасса. Я отпустила тормоза своей силы.

Под кожей девочки началось движение. Мышцы пульсировали, кожа светлела, обновляясь на глазах. Через сорок три секунды передо мной лежал здоровый ребёнок — только сажа на лице напоминала о пережитом кошмаре. Мать бросилась к дочери с истерическим воплем, её пальцы вцепились в мой плащ. Я избежала объятий механическим движением — ещё десятки пострадавших ждали помощи.

Тридцать минут.

Тридцать минут непрерывной работы. Самый тяжёлый случай ждал в реанимобиле — мужчина с ожогами второй степени и тотальным поражением лёгких.

Пять минут интенсивной регенерации:

Аспирация токсинов из альвеол,

Реструктуризация полностью обугленной кисти,

Полная дермапластика,

Когда я отпустила его руку, моя сила сказала, что мужчина потерял около шести фунтов. Плата за жизнь.

Когда последний пострадавший задышал ровно, я попыталась раствориться в сумерках — но толпа уже сомкнула кольцо. Грязные пальцы впивались в рукава, рвали ткань на плече, голоса сливались в жадный, ненасытный рёв:

— Вылечи моего сына!

— Моя бабушка болеет уже год!

— Деньги дам!

Я сделала шаг назад — и в этот момент чья-то костлявая рука врезала мне между лопаток. Высокий старик с седыми висками, глаза налитые желчью, схватил мою кисть и сжал до хруста.

— Ты обязана! — просипел он, и в его дыхании пахло табаком и ненавистью.

Что-то внутри меня лопнуло.

Сила рванулась наружу, как бродячая собака, сорвавшаяся с цепи. Я не лечила — я наказывала.

Старик замер. Его желтые глаза округлились, живот издал булькающий вой, и он вдруг согнулся пополам, хватая себя за живот.

— Грррр… чертова дрянь… — он отпрыгнул, подпрыгивая на месте, как марионетка, потом бросился прочь, зажимая задницу ладонями.

Парамедики, воспользовавшись замешательством, втащили меня в машину. Двери захлопнулись как раз в тот момент, когда чья-то плевок шлёпнулся по стеклу.

Машина рванула с места.

Я сидела, стирая с лица чужую слюну, и думала о том, что люди не меняются. Дай им палец — откусят руку. Прояви милосердие — потребуют, чтобы ты горела за них.

Глупый альтруизм.

Глупая я.

Мы подъехали к дому Даллонов через десять минут после того, как я назвала адрес водителю. Стюарт-стрит, 15 — двухэтажное здание, пытавшееся казаться викторианским особняком, хотя его скромные размеры (метров сто пятьдесят площади) выдавали скорее претензию, чем настоящий статус.

Настоящий викторианский дом — это просторные комнаты для приемов, высокие потолки, изящные детали. Показатель не просто богатства, но вкуса, образования, положения в обществе. Здесь же… Здесь чувствовалось, что хозяева скорее играли в аристократов, чем были ими. Гостиная и столовая, должно быть, едва вмещали небольшой круг гостей, а не давали развернуться настоящему светскому вечеру.

Я стояла у подъезда, разглядывая фасад, и невольно улыбнулась. Сколько же усилий было потрачено, чтобы создать эту иллюзию? Сколько слоев краски скрывало настоящий возраст стен? И главное — что скрывалось за этой показной роскошью на самом деле?

У меня был ключ, я поднялась на крыльцо, открыла дверь и прошла через крытую веранду.

Четырнадцать лет я жила в этом доме — почти с тех пор, как меня подобрала Кэролл. Восемнадцать мне или семнадцать — какая разница? Даже в документах я числилась "ошибкой", опечаткой в графе даты рождения. Виктория всегда была её настоящей дочерью. Я — так, приложение.

Дом был просторным, но моя комната напоминала каморку для служанки. Если пройти по узкому коридору второго этажа, последняя дверь слева — вот и всё моё пространство. Не комната, а чердачный отсек с покатым потолком, будто дом стыдился меня и пытался спрятать под крышей.

На первом этаже — раздолье: кухня-гостиная, где пахло корицей по субботам, библиотечный уголок с потрёпанными томами, у которых я воровала страницы, кабинет Кэролл с массивным дубовым столом. На втором — роскошная спальня Виктории с панорамным окном, а через стену — апартаменты самой Кэролл и Марка. А потом — этот узкий коридор, как переход в другое измерение. В моё.

Моя келья.

Койка, спасённая со свалки и выкрашенная в белый, чтобы казалось, что так и было задумано. Письменный стол с царапинами от моих ногтей в моменты отчаяния. Постеры — Александрия в сиянии силы, Нарвал с горящими глазами — единственные всплески цвета в этом тусклом мирке.

Шкаф был издевкой самой судьбы: две мешковатые робы с алыми крестами (униформа Панацеи, моя проклятая доля),