Проклятый Лекарь. Том 3 - Виктор Молотов

Он купился. Купился на весь мой великолепный блеф — от выдуманной методики Вирхова-Львова до последнего слова о фибрилляции.

В предоперационной я тщательно, с ритуальным наслаждением вымыл руки, переоделся в стерильный синий халат. Я вошёл в холодное, залитое светом царство Сытина не как гость, а как хозяин положения.

Он уже стоял у операционного стола, скальпель в его руке едва заметно дрожал.

— Спокойнее, доктор, — сказал я, вставая за его спиной и глядя на обнажённую грудную клетку пациента поверх его плеча. — Дышите ровно. И разрез делайте на два сантиметра левее. Там меньше крупных сосудов.

— Откуда… откуда вы знаете? — пробормотал он, не отрывая взгляда от кожи пациента.

— Я чувствую карту его сосудов, — соврал я, не моргнув глазом.

На самом деле я просто видел их своим некромантским зрением, просвечивая его плоть насквозь. Но об этом доктору Сытину знать было совершенно необязательно. Пусть думает, что это гениальная интуиция. В этом мире люди гораздо охотнее верят в гениев, чем в некромантов.

Следующие полчаса я был не просто консультантом. Я был дирижёром этого кровавого оркестра. Сытин стал моими руками, анестезиолог и сёстры — послушными инструментами.

— Осторожнее с межрёберной артерией, она у него расположена аномально близко, — командовал я, когда скальпель Сытина приблизился к опасному участку.

— Зажим на верхнюю полую вену, но не пережимайте полностью, иначе упадёт давление.

— Шов на разрыв миокарда накладывайте вертикально, а не горизонтально — так будет меньше натяжение тканей при сокращении.

Сытин, поначалу сопротивлявшийся и пытавшийся спорить, быстро понял, что мои команды — не советы, а единственно верный алгоритм действий. Он послушно выполнял все указания.

Его руки перестали дрожать — моя ледяная, абсолютная уверенность передалась ему, давая опору, которой ему так не хватало. Он перестал быть ответственным хирургом. Он стал просто исполнителем. И это его успокаивало.

Операция прошла блестяще. Разрыв был аккуратно ушит. Кровотечение полностью остановлено. Сердце, освобождённое от давления, забилось ровным, сильным ритмом.

— Прекрасная работа, доктор Сытин, — похвалил я его, когда был наложен последний шов. Нужно было вернуть ему толику профессиональной гордости. — Теперь зашивайте и переводите в палату интенсивной терапии.

— А ваша… ваша стазисная пломба? — спросил он, с опаской глядя на монитор.

— Рассосалась точно по расписанию, — не моргнув глазом, ответил я. — Вы успели как раз вовремя.

После операции я не ушёл.

— Я должен лично проконтролировать выход пациента из наркоза, — заявил я Сытину, который уже снимал перчатки.

— Этим займётся анестезиолог, — буркнул Сытин, явно надеясь, что я наконец-то уйду.

Из-за ширмы вышел дежурный анестезиолог — молодой доктор с лицом, похожим на печёное яблоко. Он с любопытством смотрел на меня во время операции.

— После моих энергетических манипуляций могут быть… особенности с реакцией на препараты, — сказал я, глядя прямо на анестезиолога. — Я бы хотел присутствовать. Чтобы, если что, скорректировать ваши действия.

Пожилой врач не стал возражать. Он видел, как я вёл операцию. Он видел, как Сытин беспрекословно выполнял мои команды. Он просто пожал плечами.

— Как скажете, доктор. Лишняя пара умных глаз никогда не помешает, — сказал он, и в его голосе не было враждебности Сытина, только профессиональный интерес.

Сытин, поняв, что потерял последнего союзника, лишь махнул рукой и вышел из операционной.

В тихой послеоперационной палате, где пахло эфиром и антисептиком, я устроился на стуле у кровати спасённого. Анестезиолог сидел с другой стороны, наблюдая за мониторами.

Молодой парень, лет двадцати. Грубые, мозолистые руки фабричного рабочего. Простое, немного грубоватое лицо, но живое. Благодаря мне.

Теперь оставалось только ждать. Ждать пробуждения. И ждать свою заслуженную награду.

Я сидел у его кровати, как коршун, охраняющий свою добычу. Неподвижно, терпеливо. Ждал. Ждал, когда он очнётся и скажет то самое, единственно важное для меня слово. «Спасибо».

Сосуд внутри меня гудел от нетерпения и предвкушения. Я сделал расчёт. Живы должно быть много. Спасение от верной, уже констатированной врачами смерти — это самый дорогой товар на этом рынке.

В сосуде сейчас было чуть меньше восьми процентов. Операция прошла удачно. Я действовал чужими руками и поэтому ничего не было потрачено.

Прошёл час. Я не двигался с места, лишь наблюдал, как медленно, но верно восстанавливаются потоки Живы в его теле после операции.

Наконец, веки парня дрогнули. Пальцы на его правой руке слабо шевельнулись. Он начинал выходить из глубокого наркоза. Он начинал просыпаться.

Я наклонился ближе, почти к самому его уху.

— Просыпайтесь, друг мой, — прошептал я. — У нас с вами есть одно незаконченное дело.

Его глаза медленно, с трудом открылись. Мутный, расфокусированный взгляд анестезии постепенно обретал осмысленность. Он смотрел на белый потолок, на капельницу, на меня.

Глаза парня медленно сфокусировались на моём лице. В них ещё плескались остатки наркотического тумана, боль, страх и тотальное недоумение.

— Где… я? — прохрипел он сквозь пересохшие, потрескавшиеся губы.

— В больнице, — ответил я, проверяя его пульс. Ровный, стабильный. — Городская больница номер один. Вы были при смерти.

— Вы… вы меня спасли? — в его голосе звучало детское, почти испуганное неверие.

— Да. Ножевое ранение в область сердца. Тампонада перикарда. Вам очень повезло, что я оказался рядом.

Парень попытался приподняться на локтях, однако я мягко, но твёрдо удержал его за плечо.

— Лежите. Вы только что перенесли сложную операцию.

— Спасибо… — слёзы, которые он, очевидно, не мог контролировать, потекли по его щекам, смешиваясь с грязью и потом. — Спасибо вам, доктор! Я… я думал, всё кончено. Там, на фабрике… эта драка… а потом темнота… холод…

Волна благодарности, чистой, беспримесной, накрыла меня тёплым потоком.

Я почувствовал, как Жива, словно густой, подогретый мёд, вливается в мой почти пустой Сосуд. Я на мгновение прикрыл глаза, смакуя это ощущение наполнения, возвращения сил.

Затем я мысленно проверил уровень.

Тридцать процентов.

Всего тридцать жалких процентов.

Я едва не выругался вслух прямо здесь, у постели пациента. За спасение от верной, уже констатированной смерти, за реанимацию человека, которого опытный врач списал в морг, я получил столько же, сколько за правильно поставленный диагноз аристократу с опухолью в голове!

Это было… несправедливо.

Почему? В чём логика этого проклятия?

Жизненная сила простого рабочего с фабрики менее концентрирована, чем у потомственного аристократа? Его благодарность «дешевле»?

Или… или проклятье снова удержало свою «комиссию» за то, что я использовал смешанную энергию при первой