Скопа Московская (СИ) - Сапожников Борис Владимирович

Так ближе к вечеру завершилась битва, которую после у нас назовут Клушинским побоищем, а в Речи Посполитой Клушинской катастрофой.

[1]Пищаль затинная — это тяжелое крепостное дульнозарядное ружье. Свое название пищаль затинная получила от древнерусского слова «тын» — ограда, укрепление. Это оружие предназначалось для обороны крепостей, и позднее его стали называть крепостным ружьем. В Европе подобное огнестрельное оружие активно применялось уже в XV веке и назывались «гаковницами»

[2] Schlechter Krieg (нем.) — плохая война. С XVI века в Европе выделялась «хорошая война» (даётся пощада, пленные берутся для выкупа) и «плохая война» (никакой пощады, пленных не брать)

Глава двенадцатая

Последствия

Вот застучали барабаны и отступили басурманы. Первое, что вспомнилось мне, когда мы вернулись в табор. Тогда считать мы стали раны, товарищей считать…

Наверное, это самое страшное в каждой битве, даже выигранной. Особенно выигранной, потому что эйфория от победы проходит быстро, а вот скорбь, да что там, почти ужас, от понесённых потерь остаются надолго. Мезецкий лежал в своём шатре и о нём заботились лучшие лекари, какие только нашлись в войске. Голицына отыскали в госпитальной палатке, среди дворян. Его опашень и бахтерец под ним были настолько иссечены саблями и концежами гусар, что поначалу никто не признал в нём князя и воеводу. Когда же хватились, едва не опоздали, Голицын был при смерти. К нему пришлось срочно вызывать врачей из шведского лагеря, куда больше сведущих, чем наши лекари. Но и они, несмотря на полученное и сулимое серебро никаких гарантий не давали.

— Князь немолод, — высказался за всех старший среди лекарской корпорации, — но отличается воистину богатырским здоровьем. Мы сделали всё, что могли, теперь он в руках Господних. Если Он не призовёт князя к себе, то ему суждено поправиться.

Фатализм врача-лютеранина злил меня, однако грозить ему было глупо. Он и его коллеги сделали что могли, и надо быть полным кретином, чтобы требовать от них большего. Я отпустил врачей, а сам отправился к собственному шатру, но и там ждали печальные новости.

Командир моего отряда дворян, Матвей Болшев, умер от ран. Его почти что силой пришлось уводить с поля боя, хотя он едва держался в седле и терял сознание от боли и ран, которые истекали кровью, несмотря на перевязку. Они и сгубили отважного дворянина. Болшева не довезли до табора, он умер раньше. Из моих людей в живых остался лишь ловкий татарин Зенбулатов, не уступавший в мастерстве наездника полякам. Он как и я сумел пройти битву лишь с лёгкими, скорее досадными ранами, и теперь всюду следовал за мной, стараясь справиться с ролью охранного отряда в одиночку. Руку постоянно держал на сабле, а за широкий кушак был заткнут заряженный пистолет.

— Мы не во вражьем стане, — пришлось мне напомнить ему, — нечего так грозно брови хмурить на всех. И руку с сабли убери, ради бога.

Увещевание помогло, но всё равно Зенбулатов ни на шаг от меня не отходил.

Убитых и раненных стрельцов и дворян ещё пересчитывали, однако потери выходили примерно в две с лишним сотни. Достаточно большие, как подсказала мне память князя Скопина, к которой я в последнее время даже невольно обращался всё реже. Видимо, с каждым днём я всё сильнее вживался в мир вокруг, становился частью его и того времени, куда угодил. В прямом смысле становясь человеком своего времени, а не далёкого, недостижимого теперь XXI века. У наёмников дела обстояли получше — погибли с полсотни, да и раненных поменьше, сказывалось куда лучшее, нежели в нашем войске защитное снаряжение. Что у всадников, что у пехотинцев. Да и длинные пики при сражении с конницей порой защищают надёжней любой кирасы. Так что я уверился, что и в русском войске нужно создавать своих пикинеров.

— Это была славная битва, — решительно заявил мне Делагарди. — Жаль только упрямец фон Тунбург погиб. В самом конце его чёртов гусар достал пикой. Но мы того гусара сумели взять, так что теперь он наш. Семейству Тунбурга перепадут хорошие деньги, когда с нами расплатятся за пленника.

— Ты так уверен в этом? — удивился я. — Гусары, конечно, побогаче панцирных казаков, но далеко не за всякого можно выкуп получить.

— Он представился мне, когда сдавал шпагу, чтобы ребята Тунбурга, тогда уже, конечно, Таубе, его не порубили, — подкрутил рыжий ус Делагарди. — Это полковник Струсь, и судя по тому, что он прибавил, у него есть и титулы, и земли, с которых он кормится, как говорят у вас. Так что денежки у него точно водятся, и на выкуп он не поскупится.

— Тогда у нас образовался знатный улов, — заметил я. — Уже два гусарским полковника.

— И что ты думаешь делать со вторым? — спросил у меня Делагарди.

— Царю отправлю в цепях, — ответил я. — Его опознали, это Александр Зборовский. Он служил второму вору-самозванцу, а значит он не просто пленник, а сам вор и будет в цепи взят. Струся я бы на твоём месте тоже на Москву отправил. До выкупа пленных ещё далеко, а в походе он вас только обременит. Ему ведь, как ясновельможному пану, особое обращение подавай. С серебра, поди, есть не станет, только с золота.

Делагарди помрачнел, понимая мою правоту. От такого пленника в походе больше хлопот, а выкупить себя он сможет лишь когда будет заключено хоть какое-то перемирие. Времена, когда рыцарей отпускали, взяв с них клятву не сражаться против тех, кто взял их в плен, давно прошли. Первый же иезуитский ксёндз разрешит от неё, и полковник Струсь снова встанет во главе гусарских хоругвей. А допустить этого было нельзя. Но и отправлять столь ценного пленника в Москву Делагарди не очень хотелось, ведь когда дело дойдёт до выкупа, о том, кто взял Струся в плен, могут и позабыть, и деньги за него уйдут в казну. Поди потом докажи, что это твои наёмники его полонили, когда в отписках[1] он будет числится за совсем другими людьми.

— И с кем думаешь отправить в Москву пленников? — поинтересовался он у меня.

— С самым надёжным человеком, конечно же, — усмехнулся я.

Князь Дмитрий облачился в лучший свой «карациновый»[2] доспех и прочный шлем с наносником. Рядом с ним стояла пара гайдуков, снаряжённых куда лучше поместных всадников, вместе с которыми мы не так давно сходились в лихой сабельной рубке против польским гусар.

— Красавцы при тебе состоят, Дмитрий Иванович, — заметил я, смерив гайдуков взглядом, — таких мне не хватало на поле боя. Они бы гусарам ни в чём не уступили.

— Мало их у меня, Миша, — покачал в ответ головой князь. Шлем видимо было тяжеловат для воеводы и он избавился от него, передав гайдуку. — Самому нужны. А ну как и мне бы пришлось в бой идти. Нельзя ведь без надёжных людей, сам понимаешь.

— Понимаю, Дмитрий Иванович, — кивнул я, — хорошо понимаю. И вот о надёжных людях и хотел бы переговорить с тобой.

Он молчал, ожидая продолжения, и я не заставил его ждать.

— Нужен надёжный человек с крепкой охраной, чтобы доставить всех пленных офицеров гусарских на Москву, — сказал я. — Да и простых гусар тоже. Все они паны вельможные, за всех потом можно хорошую копеечку взять выкупа или обменять выгодно. Но кому попало таких людей доверять нельзя. А более надёжного человек, чем ты, княже, у нас в войске нет. Да и гайдуки твои в хорошей броне, и в битве участия не принимали, кони у них свежие и ран нет. Лучше охраны для знатных пленников не сыскать, верно же, Дмитрий Иванович.

— Гладко стелешь, Миша, — глянул мне прямо в глаза князь Дмитрий. — Ох и гладко.

— Из воевод в строю только Хованский-Бал остался, — покачал головой я, — не его ж в Москву со знатными ляхами посылать.

— Уж конечно не его, Гедиминовича, — подтвердил князь Дмитрий. Он не доверял Хованскому, конечно же, вовсе не из-за происхождения его рода от литвинского князя Гедимина через его второго сына Наримунта, выкупленного в Орде великим князем Московским Иваном Калитой и принявшего православное крещением под именем Глеб. Я ещё не слишком хорошо разбирался в боярских интригах Москвы и тонкостях местнического ранга, однако и без воспоминаний князя Скопина понимал, столкнуть лбами Хованского и царёва брата очень просто. И уж какой тогда звон пойдёт — любо-дорого послушать.