Скопа Московская (СИ) - Сапожников Борис Владимирович

Или ударить первым! Конечно, я выбрал это, сам себе удивляясь, откуда эта предательская и глупая мысль о чудесной спасении. Нечего на кого-то надеяться, даже на Бога — не может же он меня спасать снова и снова.

И я рванул уздечку сведёнными он боли пальцами. Конь дёрнулся в сторону, уходя от нового наскока вражеского аргамака. Сам по себе манёвр не спас бы меня, но я и не собирался уклоняться. Я ударил. Обломком клинка прямо в грудь гусару. Он и не думал об обороне, хотел прикончить меня эффектным рубящим ударом. Развалить голову и разрубить грудь. Так чтобы все увидели, как падает сражённый воевода. И потому неожиданный выпад от того, кого он считал уже почти покойником, гусар пропустил. Обломанный клинок сабли проскрежетал по его панцирю, оставив длинную уродливую царапину, и глубоко вошёл в горло прямо под подбородочным ремнём шлема. От удивления гусар замер, а после подавился кровавым кашлем. Изо рта его хлынула кровь, и он повалился на конскую грудь. Кровь стекала заплетённой в косички гриве и шее его коня. Пальцы ляха выпустили рукоять палаша и тот повис на темляке. Я сорвал оружие с его руки, хотя и пришлось повозиться, саблю же сунул в ножны. Выкидывать царёв подарок не стоит, лучше заменить клинок, а пока драться ляшским палашом.

— Ротмистра убили! — услышал я крик, который подхватывали гусары. — Казановский убит!

Похоже, мне повезло лишить жизни одного из младших воевод Жолкевского. Быть может, даже командующего всем этими гусарами. И эта смерть заставила их отступить. Уставшие, лишившиеся командира, гусары подались назад. Их могучие аргамаки валили плетни, всадники направляли их прочь. Нельзя сказать, что ляхи удирали с поля боя, но они оставляли его, причём довольно беспорядочно. Офицеры пытались обуздать их, однако получалось плохо. Лишённые единой направляющей воли командира, гусары откатывались обратно к догорающему уже Пречистому.

Я не обольщался, понимая, что там их соберут в кулак. И тот снова обрушится на нас. Вот тогда-то уже мои дворяне да и наёмники уже не сдюжат. Но нам и нет надобности подставляться под этот удар. Надо спешить на помощь Огарёву и его стрельцам. И мне оставалось только молиться, чтобы мы не пришли слишком поздно.

* * *

Сперва гетман принял его за татарский боевой клич, однако на привычное «Алла! Алла!» он не походил даже близко. Да и откуда бы взяться тут татарам. Касимовские прочно держат сторону второго самозванца, хотя и помощи от них тот не получает ровным счётом никакой. А о переговорах московского царя с крымскими гетман не раз слыхал на военных советах под стенами Смоленска, однако как далеко в этом зашёл Василий Шуйский он не знал. И очень сильно сомневался, что у того достанет глупости пригласить на помощь настолько ненадёжного и алчного соседа, как крымские татары.

А после, когда во фланг его хоругвям, буквально наступавшим на пятки удирающим московским стрельцам, ударила поместная конница, которую вёл сам воевода князь Скопин, и наёмные рейтары, всё стало ясно. Неизвестный боевой клич удивлял, однако враг оказался вполне знакомый. Таких они не раз бивали. И даже то, что с другого фланга в плотный строй гусар врезались конные финны, вопящие «Hakkaa päälle!», мало обеспокоил гетмана. Его гусары справятся с любым врагом, потому что нет в мире кавалерии лучше них.

— Пики бросай! — отдал он приказ, который тут же подхватили хорунжие с поручиками.

Бросать пики, не преломив их, конечно, не хотелось, но клятые московиты с наёмниками не оставили выбора.

— Сабли в руку! — скомандовал гетман, и снова его слова подхватили офицеры хоругвей.

— Шапки надвинуть! — кричали они пахоликам, у которых через одного не было шлемов, а потерять в бою шапку великий позор для гусара.

И пошла потеха!

* * *

Собрать конницу для третьей атаки за день оказалось непросто. Лошади устали, у многих уже спотыкались, не могли идти нормально в общем строю. Раненые отъезжали к табору, чтобы укрыться за его пушками, и, уверен, среди них были те, кто мог бы ещё сражаться. Но я не винил их. У всех есть предел прочности, и раз понимаешь, что больше уже не можешь, не надо и пытаться. Лучше пускай в следующий раз послужат, чем погибнут или хуже того дрогнут в этом бою.

Потери среди дворян были особенно велики. От моего отряда, что выехал из московского поместья, ни осталось никого, кроме лихого татарина Зенбулатова. Остальные либо сложили головы, либо оказались в госпитальных палатках в таборе. Надеюсь, хоть кто-то из них выживет. Не хочется терять всех своих людей. Воевода Мезецкий получил по голове клевцом, шлем выдержал, князь потерял сознание и его в беспамятстве отвезли в лагерь. О воеводе передового полка князе Голицыне не было вестей вовсе, и я не знал жив ли он и не оказался ли в плену у ляхов.

Наёмники, куда лучше вооружённые и защищённые прочной бронёй, пострадали меньше, да и с поля у них отъезжали только действительно серьёзно раненные. Потому что знали, в этом случае им заплатят меньше, чем тем, кто сражался до конца. И это радовало меня, значит, наёмники верят в победу, раз рассчитывают на выплату жалования.

Отбив атаку с фланга и собрав кавалеристов, я повёл их на прежнюю позицию, даже не дав отдыха коням. Время слишком дорого, чтобы беречь животных.

Атака гусар, мчащихся рысью, готовых уже перейти в галоп, чтобы обрушиться на бегущих стрельцов, производила неизгладимое впечатление. Они уже опустили пики для удара, которого наша пехота не выдержит, из организованного и хоть как-то контролируемого бегства, оно превратится в неуправляемый драп. Гусарам нипочём были залпы пушек с укреплённого табора. Ядра выбивали их из сёдел, ломали ноги коням, но гусары словно в пешем строю закрывали образовавшиеся бреши и скакали дальше.

Наверное, кое-кто в моём конном войске подумывал уже о том, чтобы покинуть бой. С такой силой не сладить, а уж самим атаковать её — настоящее безумие. Поэтому я заорал благим матом: «Руби их в песи!», и тут же поместные всадники вокруг меня подхватили новый боевой клич: «Вали в хуззары!».

И пошла потеха!

Орудовать длинным палашом было непривычно. Сабля короче и легче. Однако в конном бою прямой и тяжёлый палаш оказался даже удобнее. Я наносил им сильные удары, без всяких фехтовальных изысков. В конной сшибке не до них. Бей первым и так, чтобы враг уже не смог оправиться после твоего удара. Конечно, с иными из гусар мы сходились в настоящих поединках, почти гарцах, и даже теснота нам не была помехой. Мы обменивались ударами, пытаясь выбить врага из седла или ранить так, чтобы он уже не мог продолжать боя. Одному я отсёк пальцы на правой руке и сабля его повисла на темляке. Добивать не стал, пусть его. Другому разрубил лицо под шлемом, широкий наносник гусара не спас. Клинок у трофейного палаша оказался просто отменный. Ещё с одним мы обменялись несколькими ударами, пока его сабля не переломилась, когда он подставил её под мой палаш. Обезоруженный гусар замер на мгновение, и мне хватило его, чтобы рубануть его от души. Он покачнулся и выпал из седла.

Так и дрались мы, снова без строя и без порядка. В безумном буйстве конной сшибки. Победить в ней мои дворяне и наёмники не имели никаких шансов. Несмотря даже на то, что с другого фланга по ляхам ударил наш последний конный резерв — финны Эверетта Горна. Но победа и не была моей целью. Нужно было только сорвать атаку гусар, не дать им рассеять бегущих с табор стрельцов. Прикрыть их стремительное отступление.

И гусары подались назад под пение труб. Отступили, чтобы набрать разгон для новой атаки. Той, что сокрушит нашу конницу. И не дождаясь её, я отдал приказ отступать.

— Конница, все разом! — крикнул я, и кто услышал, повторили мой приказ. — За табор, галопом!

Мы сорвались с места в карьер. Поместные всадники, наёмная кавалерия. Все бросили коней в лихой галоп, чтобы поскорее убраться подальше от гусар. Теперь нам нечего делать в поле, надо как можно скорее отступить под прикрытие пушек табора. Мы все понукали коней, хлестали плетьми, нещадно кололи шпорами. Несчастные, вымотанные скакуны наши спотыкались, иные падали, и их наездникам оставалось только бежать следом за стрельцами, надеясь на чудо и молясь Господу и всем святым.