Сухой закон 4 (СИ) - Дорохов Михаил Ильич

Лишь вечером Марсо вернулся в самом лучшем расположении духа домой. Жене он сообщил, что у него было важнейшее безотлагательное жутко сложное совещание в департаменте социальной работы Нью-Йорка. Супруга, дородная женщина степенно кивнула и накрыла богатый стол. Муженёк у неё вообще что надо! И денежки текут рекой, и живут душа в душу. Ну и что с того, что он гуляет? Она уже давно всё поняла. И её это устраивало.

Оба улеглись на постель, по-пуритански прикоснулись щеками друг к другу и синхронно выключили свет. Марсо мгновенно захрапел как кабан в свинарнике. Ему снились золотые локоны Милли, огни Манхэттена и Роллс-Ройс, о котором он мечтал уже третью неделю.

Посреди ночи он завертелся на кровати нахмурившись. Потом его толкнули. Затем ещё раз. Дин с неудовольствием разлепил глаза и обернулся к жене:

— Ну что ещё?

— Пожар, Дин! На заднем дворе! — почему-то шёпотом возвестила супруга.

Сон как рукою сняло. Марсо вскочил на ноги, подлетел к окну и отдёрнул штору. Гараж! Твою же за ногу!

Он на бегу схватил халат и бросился по ступеням на первый этаж. Споткнулся внизу пролёта, упал, больно ударился, чертыхнулся, но понёсся дальше. Рванул дверь и выскочил на мороз. Двери гаража были открыты нараспашку. Внутри объятая пламенем стояла его ласточка, его любимая Фраскини. Огонь жадно лизал капот, гулял внутри салона, пожирая дорогущую обивку.

— Нет! — бросился вперёд Марсо.

Раздался громкий хлопок, и Изотта осела. Двери её распахнулись. Похоже, рванул бак. Огонь полыхнул сильнее, жаром окатив лицо Дина. Чиновник от неожиданности упал на пятую точку, во все глаза глядя на машину, которую уже было не спасти.

Он в прострации заозирался по сторонам. На крыльцо чёрного хода вышла жена. Марсо вдруг увидел рядом с ней на деревянной опоре воткнутый нож и газету. Дин поднялся и на негнущихся ногах подошёл к ним. С первого раза достать клинок не удалось. Это же какая силища была у того, кто загнал лезвие так глубоко?

Чиновник развернул газету. В руках оказалась «Нью-Йорк. Факты». А на полях крупными печатными буквами было выведено:

«Думаю, теперь мы услышали друг друга?»

Изотта Фраскини (Isotta Fraschini) 1920 года. Вот такую красавицу пришлось спалить. Чуть позже в тг-канале https://t. me/doroxovfantastic выложу более поздние варианты.

Глава 14

Миттельшпиль в Нью-Йорке

Спустя сутки. Бронкс. Нью-Йорк.

Утро выдалось на редкость малоприятным. Морозный воздух, пришедший с севера, гулял по прямым, как стрела, улицам Бронкса, заставляя редких прохожих кутаться в пальто и спешить по своим делам как можно скорее. Но на одной из улиц время словно остановилось. Здесь царила траур, разбавленный горьким запахом сажи и угля из бесчисленных труб домов.

Чёрный, лакированный катафалк с зеркально-блестящими бортами, запряжённый парой вороных лошадей с плюмажами на головах, полз, словно корабль по застывшему снежному морю. На козлах возница, закутанный в чёрный бушлат, лишь изредка щёлкал кнутом, и тот трещал в морозном воздухе с каким-то чуждым для воцарившейся тишины звуком. На катафалке среди цветов покоился гроб. Дубовый, тяжёлый, обитый тёмно-бордовым бархатом.

В гробу лежал Вольга. Погибший на чужой земле, оставаясь верным своему долгу и службе. Теперь его «пост» был окончен.

За катафалком, растянувшись на добрых полсотни метров, шла процессия. Несколько десятков мужчин в одинаковых тёмно-серых пальто и непокрытыми, несмотря на холод, головами. Шляпы покоились в руках. Люди будто двигались строем, их шаг был тяжёлым и мерным, словно все «поймали такт» в этом медленном последнем марше для их сослуживца. Это были сотрудники моего охранного агентства. Я же шёл за гробом. Не проводить Вольгу в последний путь я не мог. Он положил свою жизнь в фундамент хрупкого мирка, что я день за днём выстраивал здесь, на чужбине.

Бронкс молчаливо наблюдал. В окнах многоквартирных домов возникали лица — любопытные, задумчивые, недоумевающие. Дети замирали, прижавшись к матерям. Некоторым было невдомёк: кого хоронят с такими почестями. Но значительная часть мигрантов из России, вырвавшихся из кровавого вихря Гражданской войны, знали, что в гробу лежит человек, принадлежащий к когорте тех, кто незримо оберегает их сон и спокойствие в Бронксе. Это боро Нью-Йорка уже достаточно хорошо понимало — кто является истинным хозяином района. В офис «Соколов и Ко» периодически приходили за помощью. Скоро заработает местный «совет общины», что разгрузит моих людей. Я буду финансировать его и опосредованно помогать соотечественникам в мелких бытовых делах.

Катафалк свернул и, утопая колёсами в рыхлом, грязном снегу, остановился перед заснеженной дорожкой ко входу на кладбище.

Возница спрыгнул с козел, щёлкнул замками бортов, и шестеро мужчин из «свиты», включая капитана Синицына, подошли к повозке. Их движения были чётко выверены. Трое с одной стороны, трое с другой. Одновременный глубокий вдох. Тихий, отрывистый счёт Синицына. И тяжёлый гроб лёг на плечи.

Они понесли его по дороге к свежевырытой могиле, чёрная яма которой зияла на белом поле, как незажившая рана. Шаг их был медленным и торжественным. Снег хрустел под сапогами. Капитан Синицын, державший правый передний угол, угрюмо смотрел прямо перед собой.

Гроб установили на деревянные подпорки над могилой. Наступила тишина, нарушаемая лишь завыванием ветра в голых ветвях дубов да чьим-то сдавленным всхлипом немногочисленных женщин из процессий.

Прощальные речи. Синицын говорил о долге, о верности, о братстве, которое сильнее смерти. Его слова были сухи, лаконичны и полны простотой. Которая сейчас и была нужна. Капитан отдавал последние почести солдату. Затянулся распев батюшки. В моей голове всё это казалось какими-то далёкими…

Наконец, верёвки скрипнули, и гроб начал свой медленный спуск в темноту. Казалось, это длилось вечность. Я бросил в могилу горсть мёрзлой земли. Она ударилась о крышку с глухим стуком, который отозвался эхом в сердце. Мужчины по одному подходили и бросали землю вслед за мной.

А когда бордовый бархат скрылся из виду, и первые лопаты с грохотом начали засыпать яму, капитан Синицын обернулся и отдал тихую команду.

Из процессии вышла дюжина человек. Они построились в шеренгу. И тут же, прямо на кладбище, они сбросили свои серые широкие плащи. Под ними оказалась форма. Те шинели, в которых они когда-то вынуждены были покинуть родную землю и которые бережно сохранили. Потёртые но начищенные до блеска ремни, сапоги. Память о другой жизни. Винтовки сверкнули сталью в лучах зимнего солнца.

Команда Синицына прозвучала громко и чётко, разрезав кладбищенскую тишину:

— Пли!

Первый залп грянул, как удар грома, заставив сорвавшихся с деревьев ворон взметнуться в небо с испуганным карканьем. Эхо прокатилось по заснеженным холмикам, отражаясь от мраморных надгробий.

— Пли!

Второй залп. Дым заклубился в морозном воздухе, смешиваясь с паром от дыхания людей. Запах пороха ударил в нос.

— Пли!

Третий, прощальный залп. Последний салют русскому солдату на американской земле. Пронзительная тишина, в которой стоял лишь тонкий звон в ушах.

Меня тронули за руку. Кислов одними глазами показал куда-то за ограду. Мой взгляд скользнул по дальним аллеям кладбища, по силуэтам склепов и памятников. И там, у чугунных ворот на обочине, я увидел машину. Это был невзрачный тёмно-синий «Форд». А рядом с ним, прислонившись к крылу, стоял человек в длинном пальто и шляпе-котелке. В руках у него был блокнот, и он что-то в нём черкал.

Даже на таком расстоянии я узнал его. Инспектор Курт Кэмп. Из центрального управления полиции Нью-Йорка. Тот, что постарался упечь меня в распределительную тюрьму штата.