Воин-Врач VI (СИ) - Дмитриев Олег

Стояла уже глухая ночь, когда в сопровождении Ти́та в обитель архиепископа, где мы и засели, вошёл парнишка лет двенадцати, тощий аж до синевы. С криво заплетёнными в две косы рыжими давно не мытыми па́тлами. На ногах он стоял крайне неуверенно. И был насквозь мокрый.

— Тот, что со здоровыми хортами-псами приходил, привёл. Они у переправы оба из воды вылезли, как мавки. Если бы эти их телята клыкастые отряхиваться не принялись, да этот тощий не заперхал — проскочили бы. И так еле успел Яновых упредить, — доложил Тит.

— Мимо твоих? — удивился Всеслав. Навыки лиходеев Ти́това десятка сомнений никогда не вызывали. Впрочем, как и честность.

— Я тоже не ожидал, княже, — признался опытный десятник, разведчик и штурмовик. — Но ниток мы там с бубенцами-колокольцами уже натянули и черепков глиняных разбросали. Теперь внимательнее будем.

— А сам длинный где? — спросил Чародей.

— Он пальцем потыкал в этого, потом за стены, в этом вот направлении, и кулак к сердцу прижал. Мы поняли так, что про какой-то уговор твой с ним речь шла. А потом ещё раз в мальца указал и вот эдак сделал.

Тит показал ладонью, будто рот разевая, когда четыре пальца — верхняя челюсть, а один большой — нижняя, как в забаве детской.

— Давай сюда его. Поснедать гонцу, вон, как его ветром валяет. Стиганд, поможешь? — разом озаботил много народу Всеслав.

— Конечно, княже, — кивнул архиепископ, подхватив тощего пацана, повернувшись через лавку, и усадив рядом с собой. С кухни тащили чего-то горячее, теперь там было больше двух наименований продуктов, не только эль со свининой. Разрешился от зарока и строгого поста святой отец. А я приметил, как шарахнулся было от него падавший от голода и усталости мальчишка. И то, что викинг загудел ему на ухо что-то успокаивающее, пододвигая блюдо и кружку.

Вряд ли где-то ещё, в этом ли времени, в моём ли, столько важных дяденек сразу терпеливо дожидалось, пока поест один оборванец. Но ждали, и ждали терпеливо, не торопя и даже стараясь не особо изучать дикаря. Который сперва с испугом смотрел, как ломает хлеб Стиганд, протягивает бо́льшую часть ему, а от ме́ньшей откусывает сам, жуя медленно, прикрыв глаза и кивая ободряюще. Тут малец дичиться и пугаться перестал, и накинулся на еду, аж подвывая и поскуливая. Но ел аккуратно, не гваздаясь, а когда хлеб кусал — складывал под подбородком ладонь ковшиком, чтоб ни крошки не уронить. Воспитывал же ведь кто-то, прививал навыки средневекового этикета. Живы ли ещё те воспитатели?

Отодвинув от себя пустую деревянную миску, вытертую корочкой до блеска, и хлебнув взвару, он что-то сказал Стиганду. Тот ответил, указывая на великого князя и называя имя и что-то ещё, вроде титула или прозвища. Мои познания в английском я уже вспоминал. Чуть бо́льший вокабуляр в немецком подсказал, что «Вайс» — это, кажется, белый. Парень серьёзно, по взрослому поклонился аж к са́мой столешнице, и заговорил.

— Он благодарит Беле́на и Тора́нниса за выпавшую удачу увидеть своими глазами великого вождя с дальних земель, Всеслава Мудрого, — переводил старый викинг.

Немецкий вокабуляр пожал плечами, бросив что-то вроде «их вайс эс нихьт». Всеслав только плюнул внутренне, внимательно вслушиваясь в перевод, явно более компетентный, чем мой.

— Бастарду и его воинству сюда ещё три полных дня ходу. С ним идут две тысячи конных и не меньше пяти тысяч пеших. От Йорка отходило больше, — Стиганд прямо в рот мальчишке смотрел, ловя, слушая и читая по губам каждое слово. Все за столом точно также глядели на него самого́, вслушиваясь внимательно в перевод.

— За ними по пятам следуют горцы, нападая и добивая отставших, тревожа на ночных привалах. Они злые, как духи камней и болот! Наши говорили с ними. Они готовы принять перемирие. Они знают про тебя, Всеслав.

Вот это новости. Откуда бы, интересно? Я вспомнил ещё один старый фильм из моего времени, где рыжего яростного горца с мордой, измазанной синей глиной, играл тот артист, как бишь его? Он ещё в девяностых в другом кино снимался, там тоже патлатый был и отбитый на всю голову. Старшему моему сыну нравился ещё. А я тогда втихую сочувствовал напарнику того ирландца, здоровому негру, которому до пенсии оставалось всего ничего. А тот рыжий будто бы целью задался — сделать всё для того, чтоб до пенсии никто из них не дотянул. Как же кино то называлось-то? Прав был тот Роджер, слишком стар я для этого…

— Они знают, что ты чтишь Старых Богов, а у вас за морем они, вроде как, родня нашим. Королева Ингеборга подняла всех верных людей, послала ве́сти, что пришло время встать северу и югу вместе против захватчиков!

— Инга? Она жива⁈ — вскинулся, подскочив аж, Олаф. Это становилось всё интереснее с каждым новым словом.

— Королева хворает сильно, — и по мальчику было видно, что это его вправду беспокоило. — Король Малкольм не жалеет ни золота, ни сил, но ни один из тех лекарей, что приходили к нему, не смог помочь ей.

— Ты знаешь её, Олаф? — жестом остановив и докладчика, и переводчика, спросил Всеслав у хёвдинга. На котором лица не было.

— Знаю. Это моя двоюродная сестрица, Ингеборга Финнсдоттир, дочь ярла Финна Арнессона. Старый Финн знал толк в хорошей драке, и дочка его, говорили, всем пошла в него. Но уже несколько лет от неё не было вестей. Говорили, будто проклятие на ней. За то, что она верила в Старых Богов, её любил народ и ненавидели церковники. Они, говорят, и прокляли.

Видно было, что норвежец рассказывал о чём-то для себя очень важном. О чужих людях так не говорят и о них так не переживают. За всё то время, что мы его знали, это, пожалуй, был самый длинный и эмоциональный его монолог. Настолько, что даже не так близко и долго знавшие Олафа архиепископ и граф промолчали. Хотя наверняка имели резко противоположное мнение о проклятиях именем Господа.

— Как твоё имя, смелый парень? — обратился к гонцу Чародей.

— Его зовут Мэл, — без особой надобности перевёл Стиганд. Вот, точно, так того патлатого артиста из кино и звали. Да, а ведь и правда есть что-то общее, несмотря на тысячу лет.

— Продолжай, Мэл. Ты проделал долгий путь, ты принёс важные вести. Ты достоин награды, — почему-то Всеслав решил, что это поможет пареньку собраться с мыслями. Но тот лишь нахмурился, выслушав архиепископа. И заговорил твёрже и увереннее, звонко.

— Он говорит, что сражается за свою землю, за свободу своих родных, как его предки, воины, а не для того, чтобы получить много жёлтых тяжёлых железок, от которых мутится разум, и мужи начинают вести себя по-бабьи.

И пропа́сть мне про́падом, если на лице смиренного пастыря не было удовлетворения и чуть ли не гордости, когда он переводил нам ответ мальчишки.

— Я не имел в мыслях обидеть тебя, Мэл. Когда мы победим, твоя награда пойдёт на то, чтобы скорее выздоровели раненые, быстрее взметнулись в небо крепости и башни, чтобы хле́ба и скотины хватало каждому. Чтобы на ваших зелёных холмах был мир. Ты хочешь этого? — Всеслав чуть прижал гипнозом.

— Он сделает всё для этого, княже. Он готов убивать и умереть за своих родных и за свою землю! — торжественно перевёл викинг. И голос его чуть дрогнул.

— Это похвально, сынок. Но запомни сам и передай всем, кого знаешь: долг воина не в том, чтобы умереть за свою землю! — от неожиданной фразы Чародея половина открыла рты, а вторая недовольно нахмурилась.

— Долг воина в том, чтобы враг первым умер за свою землю! — выдержав паузу, вполне достойную Глеба, завершил мысль Всеслав. И народ облегчённо рассмеялся. — И желательно, чтоб прямо на ней. Но это уже не так важно. Если из их останков будет расти гуще добрый ячмень на ваших полях, вы же не будете в обиде?

— Он говорит, что сожалеет только об одном: о том, что его старший брат не дожил до сегодняшнего дня. Ты бы точно взял его в своё войско. Патрик был храбрым и сильным воином. Он и два его ку фил, больших серых пса, остались прикрывать отход Мэла, — хрипло перевёл произнесённую звонким голосом фразу Стиганд. И, кажется, переживал больше самого́ юного храбреца.