Безумный барон - Виктор Гросов

Какое, на хрен, «ваше благородие»? Какой «молодой господин Михаил»? Я, конечно, Михаил, но насчет «молодого господина» — это он явно попутал. Может, я все-таки брежу? И эта хибара — на самом деле палата в военном госпитале, а дед — санитар с буйной фантазией? Хотя для санитара он одет как-то слишком аутентично. Для съемок исторического блокбастера, разве что.

— Вы… кто? — язык во рту тяжело ворочался, слова выходили хриплыми и чужими, еще и какими-то странными.

Дед уставился на меня с еще большей тревогой. Его глаза забегали.

— Да что ж это вы, ваше благородие… не признали меня? Борисыч я… верный слуга ваш и батюшки вашего, светлая ему память… — тут голос его дрогнул, он торопливо утер слезу рукавом своей замызганной рубахи.

Батюшки? Светлая ему память? Мой батя жив-здоров, сидит себе на даче, огурцы поливает и кроссворды щелкает. Что за пургу несет этот Борисыч?

Краем сознания я поймал себя на мысли, что разговор был явно не на русском языке, но я же все понимал.

Старик похоже, принял мое молчание за проявление слабости или последствий ранения.

— Ох, горюшко-то какое, ваше благородие, — запричитал он, сбиваясь и глотая слова, — батюшка ваш… барон Рокотов… почил… Несколько дней уж как… В стычке с теми иродами, людьми барона Волконского… чтоб ему пусто было!

Каждое слово приводило в недоумение, я и знать не знал, кто такой этот барон Рокотов и с какого бодуна он мне «батюшкой» заделался. Искренняя, неподдельная скорбь в голосе старика не оставляла сомнений — он говорит правду. По крайней мере, свою правду.

— Род наш, ваше благородие, Рокотовых… и так-то не самый сильный был, а нонче и вовсе… на краю погибели, — продолжал Борисыч. — Казна пустая, разволокли всё, что не приколочено, душегубы проклятые. Земли наши лучшие оттяпали, сволочи. А воины… кто костьми полёг рядом с батюшкой, а кто уцелел — так те хуже баб перепуганных…

Он тяжело вздохнул.

— И вы, ваше благородие… в той же стычке были… Голову вам крепко приложило, да бочину распороли… Думали уж, не выживете. Чудом Единый вас спас… Чудом…

Ну, теперь понятно, откуда эта адская головная боль и общая дохлость. И я, точнее, тело, в которое я каким-то макаром вселился, знатно отхватило.

Отличный старт, Миша. Из огня да в полымя, ага.

Ну, если это, мать его, чудо, то я, пожалуй, пас от таких чудес. Предпочел бы что-нибудь поскромнее, типа выигрыша в лотерею или внезапного приступа щедрости у тех генералов.

Превозмогая боль, которая при каждом движении взрывалась в черепушке острыми иголками, и слабость, от которой ноги подкашивались, я попытался присесть на этой… кхм… койке. Получилось раза с третьего, и то, пришлось опереться на дрожащие руки.

Мысли потихоньку начали выстраиваться в какую-то, донельзя хреновую, логическую цепочку. «Ваше благородие»… «Молодой господин Михаил»… «Барон Рокотов»… «Род»… Да и сама обстановочка этой, с позволения сказать, спальни, похожей на сарай. Всё это кричало, орало благим матом, что я, Михаил, военный аналитик из двадцать первого века, каким-то неведомым образом оказался не в своем теле, и, похоже, не в своем времени. И уж точно не в своей стране.

Вляпался, так вляпался.

И тут я заметил кое-что ещё, что не лезло ни в какие ворота. У Борисыча на груди, поверх его мешковины, болтался какой-то амулет. Грубо сляпанный, из потемневшего металла и мутного камня. И этот камень едва заметно светился тусклым, пульсирующим светом.

Я моргнул.

Может, глюки?

Галлюцинации от удара по кумполу — дело житейское. Но нет, свечение никуда не делось. И ещё светильник на столе. Вернее, какая-то глиняная плошка с фитилём. Горела немигающим пламенем, но ни масла, ни керосина, ни даже сраной свечки я не видел. Пламя просто было. Само по себе.

Ну, привет, белочка. Или здравствуй филиал для особо одарённых и сильно контуженных.

— Борисыч, — я осторожно повернул голову к старику, — а что это у тебя на шее… светится?

Старик удивлённо на меня посмотрел. Потом опустил взгляд на свой амулет.

— Так это ж оберег родовой, ваше благородие. От сглазу да от нечисти всякой. Дедовский ещё. А светится… так сила в нём есть малая, вот и теплится. Чует, что хозяин рядышком, хоть и не в полную силу вы пока.

«Сила малая… Родовой оберег…» Я пялился на него, пытаясь переварить эту ахинею. Магия? Серьёзно? Я, человек науки, прагматик до мозга костей, верящий только в то, что можно пощупать, измерить и разложить на формулы, должен был бы ржать ему в лицо. Но что-то мешало. Может, это тусклое свечение амулета, или неестественно ровный огонь светильника, или вся эта абсурдная, но до жути реальная ситуация.

— А… светильник? Он… на чём горит? — я кивнул на плошку.

Борисыч, похоже, окончательно уверился, что ранение не прошло для меня даром и часть мозгов вышибло напрочь. Он тяжело вздохнул.

— Так на огненном камне, ваше благородие. Магией напитанный. Долго горит, не коптит. Удобно.

Удобно, твою ж налево! Я чуть не взвыл в голос. Магические камни, родовые обереги… Куда я, блин, попал?

— Родовые дары… ты сказал? — я уцепился за эту фразу. — Это… что за хрень?

— Ну как же, ваше благородие, — Борисыч даже немного оживился, рассказывая о чём-то само собой разумеющемся, — в каждом знатном Роду свой дар имеется, по крови передаётся. У кого клинком махать сподручнее, да так, что искры летят, у кого слово лечебное, а кто и с духами лесными якшается. У Рокотовых наших, дар к целительству всегда был. Батюшка ваш, царствие ему небесное, не силён был в магии боевой, а раны заговаривать умел, травками лечить — будь здоров. Потому и на вас… вся надежда была, что вы-то уж…

Он осёкся, видимо, сообразив, что ляпнул что-то не то, учитывая моё текущее состояние «слегка пришибленного овоща».

Целительство. Значит, этот молодой барон, чьё тело я теперь оккупировал, должен был быть местным Айболитом? С моими познаниями в медицине, ограничивающимися курсом первой помощи в армии и умением отличить аспирин от пургена, целитель из меня выйдет так себе. Разве что подорожник к ранам прикложить смогу, по старой русской традиции.

Собрав остатки сил, я спустил ноги с этой «кровати». Пол был холодным, каменным. Еле держась на ногах, ощущавшиеся чужими и непослушными, я сделал пару шагов к стене, где в тусклом свете виднелся какой-то металлический лист, присобаченный к брёвнам.

Зеркало. Медное,