Безумный барон - Виктор Гросов

на подёргивания от нервного тика. Пара дежурных вопросов из серии «а не пошёл бы ты, сынок, лесом со своими фантазиями?», на которые я ответил так же дежурно, чуть ли не цитируя их же замшелые уставы, только на новый лад переписанные. Всё, можно сворачивать лавочку и идти глушить тоску чем-нибудь покрепче чая. Моя «новаторская доктрина» летит на полку, пылиться рядом с предыдущими такими же «гениальными прозрениями». Может, когда-нибудь археологи будущего откопают и оценят. Если будет кому копать, конечно, и если эти архивы до того времени не сожрут крысы размером с приличную таксу.

А ведь начальник Штаба в Москве предупреждал, что будет тяжело. Он разглядел во мне что-то. Но, видимо, хотел преподать урок, чтобы я чуть спустился с небес. Мне предлагали повременить со своими идеями и просчитать все плюсы и минусы. Но я нутром чувствовал, что доктрина опаздывает, нужно менять все сейчас же, пока не поздно.

Через пару дней — перелёт. Очередное совещание, на этот раз ближе к «горячей точке». Видать, чтобы я там, на месте, своими глазами убедился в непоколебимой гениальности «проверенных временем тактик» и в том, как лихо можно уложить пару батальонов солдат из-за тупого нежелания включить серое вещество между ушами.

Старенький самолёт, надёжный «Ил», натужно гудел, продираясь сквозь облака — такие, знаете, как комья грязной ваты. Я откинулся в продавленном кресле, прикрыл глаза. Мысли текли вяло. Опять гонял в голове презентацию, искал, где же я недожал, где накосячил или с интонацией не угадал. Может, надо было проще, на пальцах? Как для детей в ясельной группе: «Вот это — плохой дядя с большой пушкой, он хочет отнять у нас все конфеты. А вот это — мы, хорошие, с ещё большими пушками. И чтобы плохой дядя нас не обидел и не слопал наши конфеты, мы должны…» Бред сивой кобылы.

Резкий толчок вырвал меня из полудрёмы. Будто пилот решил экстренно тормознуть об невидимую стену. Стаканы с недопитым пойлом, которое в бортовом меню почему-то гордо именовалось «чаем», полетели по салону, орошая ближайших пассажиров. Чей-то испуганный вскрик. Потом ещё толчок, посильнее, аж зубы клацнули. Самолёт затрясло, как в предсмертной агонии, будто он подхватил приступ малярии. Я вцепился в подлокотники, сами подлокотники, кажется, жалобно заскрипели под моей мёртвой хваткой. Желваки заходили ходуном под кожей от какой-то животной злости на эту абсурдную, дурацкую ситуацию. Вот тебе и «горячая точка», приехали, что называется. Доставка с ветерком, прямиком в эпицентр возможного звездеца.

Рёв движков изменился, стал захлёбывающимся, с металлическим скрежетом. В голове мелькнула шальная мысль: «Неужто все?» Ирония судьбы, мать её за ногу.

Крики. Волнение в салоне нарастало. Я огляделся — перекошенные первобытным ужасом лица. Кто-то истово крестился, кто-то просто выл, как волк на луну. А я почему-то подумал о своей недоделанной модели парового движка в гараже. Какая-то сраная шестерёнка, которую я никак не мог подогнать по размеру. Забавно, о чём только не думаешь перед лицом…

А потом — непроглядная темнота. Боль. Тупая, всепроникающая, ноющая, по всему телу. Собачий холод, пробирающий до самых костей. Чувство стремительного падения. Земля? Или что-то другое, такое же твёрдое и безжалостное, несётся мне навстречу с распростёртыми объятиями? Нарастающий гул в ушах, переходящий в оглушительный рёв, от которого, казалось, лопнут барабанные перепонки, а мозги вытекут через нос, как сопли при лютом гриппе. Ощущение, что тело разрывает на куски, рвёт, как Тузик грелку.

Сознание меркло, цепляясь за последние обрывки мыслей.

Неужто и правда — все? А потом, вместо окончательной пустоты, меня пронзило ощущение покалывающего тепла, словно тысячи невидимых нитей оплетали его, стягивали, перекраивали, и где-то на грани слышимости раздался тихий, мелодичный перезвон, будто от множества крошечных колокольчиков.

Глава 1

Сколько я так провалялся в этой чернильной пустоте — час, день, вечность? Да хрен его разберет. Первое, что вернулось, — боль. Такая, будто по моей черепушке от души приложились чем-то тяжелым. Несколько раз. Для верности. Башка трещала по швам. Каждый удар пульса отдавался в висках набатом. М-да, пробужденьице то еще.

Я попытался открыть глаза, но веки налились свинцом. Со второй попытки, собрав в кулак остатки воли, я все же сумел-таки разлепить их.

Свет.

Тусклый, серый, как небо над Питером. Я зажмурился, тихо взвыв сквозь стиснутые зубы — звук получился каким-то писклявым, не моим.

Когда глаза немного притерпелись, я смог оглядеться.

Лежу. На чем-то жестком, что с очень большой натяжкой можно было назвать кроватью. Скорее, это был топчан, покрытый какой-то драной шкурой, воняющей псиной.

Обстановочка, если это убожество можно так назвать. Стены из грубо отесанных бревен, щели между которыми кое-как заткнуты мхом или паклей. Мебель — стол да пара табуреток, сработанных, похоже, одним топором да через известную матерь. Единственное оконце, маленькое, как бойница в средневековой крепости, затянуто чем-то мутным, похожим на бычий пузырь, что ли. Оно и сочило тот самый жиденький свет, от которого хотелось взвыть.

Воздух… О, этот дивный букет! Смесь застарелой пыли, аж в горле дерёт, сушеных трав, и навоза.

Курорт, пять звезд, всё включено, включая ароматерапию по-деревенски.

Попытался рыпнуться. Ага, щас! Тело налилось чудовищной слабостью. Руки-ноги ватные, не слушаются. И еще одно странное ощущение — неприятная такая легкость. Я всегда был в неплохой форме, не качок, конечно, но и не задохлик с пивным пузиком. А тут доходяга какой-то. И кожа на руках — белая, тонкая, без единой царапины или мозоляки. Не мои руки. Ни разу.

Так, Миша, кажись, ты тут просто башкой приложился после авиакатастрофы. А еще, думается, что мы вляпались по самое не балуйся, вляпались так, что предыдущие терки с генералами покажутся детским лепетом в песочнице.

У моей, так сказать, лежанки кто-то топтался. Я сфокусировал зрение. Дед. Древний, как дерьмо мамонта. Лицо — сплошная сетка глубоких морщин. Борода седая, спутанная. Одежонка — мешковина какая-то, верёвкой подпоясанная. Но глаза… В них было столько всего намешано, что хватило бы на трехтомник Достоевского. И преданность там была, собачья, и отчаяние, и вековая усталость — казалось, он этот мир на горбу тащил с момента его сотворения.

Дед заметил, что я открыл глаза, и дернулся. Его лицо перекосило гримасой. Он шагнул ближе, и я уловил ядрёный запах лекарственных трав.

— Ваше благородие… Молодой господин Михаил… очнулись, слава Единому! — голос у него был дребезжащий, зато слова он выговорил четко, с каким-то старомодным, почтительным поклоном.

Стопэ!