О бедном мажоре замолвите слово 3 - Виталий Сергеевич Останин

этот разговор сейчас, — предложил я осторожно. — Я никуда не спешу, да и тебе выдохнуть стоит. С лошадью я погорячился, конечно, но выглядишь ты вымотанной. И… Может, я лезу не в свое дело…

— Как обычно, впрочем! — хмыкнула девушка.

— … но, может, я смогу как-то помочь?

Некоторое время она молчала. Пила свой кофе, смотрела в чашку и вела себя так, будто вопроса не услышала. Я ее не торопил, уже успел немного узнать ее характер. Спешкой только навредить выйдет, слишком уж она скрытная и привыкла все свои тайны за семью замками держать.

Но доверия между нами уже было выстроено. Нельзя, знаете ли, пару раз попасть в ситуацию между жизнью и смертью и не стать друг другу хотя бы хорошими приятелями. Так что я вполне оправданно рассчитывал на то, что в конечном счете она сможет открыться.

Так и вышло. Отставив опустевшую чашку, Аника подняла на меня глаза, в которых ясно читалась решимость.

— Может быть и сможешь, Михаил, — произнесла она тихо. — Потому что я, кажется, не справляюсь.

— Все, чем могу…

Воронина требовательно вскинула руку, помолчи, мол. Я послушно заткнулся.

— Дело и правда семейное, — продолжила она. — Я веду небольшое расследование в интересах семьи. Мы с родней… не особо близки, давно уже не виделись и, сказать по правде, еще столько же вдали друг от друга жили. Но тут так все вышло, что кроме как ко мне, им обратиться не к кому.

Я задавил лезущие наружу комментарии — когда нужно, я вполне могу так делать. И стал ждать продолжения. Явно ведь это не все, что она хотела сказать. Чутье не подвело.

— У семьи украли одну важную вещь. Очень важную. Настолько, что если кому-то станет о ней известно, семье моей придет конец.

— Шантажируют? — предположил я. Ну, а что еще было думать.

— Нет, — покачала головой Воронина. — Этим не шантажируют… Знаешь, давай я тебе с самого начала все расскажу, а то выйдет путано и непонятно. В любом случае собиралась это сделать раньше. А ты послушаешь и скажешь, готов в это ввязываться или нет.

— Аника, я в любом случае впишусь, — пожал я плечами. — Ты мой друг…

— Не забегай вперед, — вздохнула она. — Помнишь того смешного старичка? Сумский, на дне рождения твоего брата? Который еще сказал, что узнал меня?

— Да, — кивнул я. — Олег Иванович. Еще спросил тебя, не приходишься ли ты родственницей графу Воронцову. А ты сказала, что он ошибся.

— Нет, — покачала головой собеседница. — Он не ошибся. И узнал меня, хотя я сама его сразу вспомнить не смогла. Столько лет уже прошло…

В тот момент я не особо последней фразе придал значение. Обычное ведь расхожее выражение, все так говорят. Больше меня интересовало другое.

— То есть ты, получается, все-таки родственница графа Воронцова?

— Дочь, — коротко кивнула девушка. — Урожденная графиня Аника Воронцова, старшая дочь графа Ильи Андреевича Воронцова, ныне покойного.

О как! Но все же не могу сказать, что это было офигеть, как неожиданно и внезапно. То есть, я удивлен, конечно, но не на сто процентов. Что-то подобное я в своей начальнице подозревал — все эти ее тайны, недоговоренности, невероятные для низового сотрудника уголовного розыска связи.

Получается, у нас в отделе целых два мажора! Ха!

А вот следующая ее фраза надолго отбила у меня желание шутить.

— Мой отец умер сорок пять лет назад…

Глава 12

После такого заявления, надо сказать, я весь превратился в слух. Да, фигура речи, один из тех литературных образов, которые я не особенно люблю, но — простите! — с арифметикой у меня всегда все в полном порядке было. И двадцать пять моей собеседницы никак не бились с почти полувековым сроком, когда ее батюшка изволил оставить сей бренный мир.

Тренированный мозг опера сразу же стал накидывать версии на тему, как так вообще могло выйти. От банально-бытовых, например, процедурой ЭКО, которой мать Аники могла бы воспользоваться значительно позже смерти мужа. Практика такая в этом мире есть, я слышал, материал могли просто заморозить и держать в банке. На кой ляд — это уже другой вопрос. Но могли же!

Заканчивался парад идиотскими вариантами с поправкой на магическую реальность окружающего мира. Артефакт, замедляющий старение, или же — волшебный сон, как из сказки про царевну и прялку. Что? Ну откуда-то же эти истории в сказки попали!

Только одна часть моего разума тихонько бормотала про себя: «Это ж сколько ей сейчас? Полвека минимум? А по виду-то и не скажешь никогда!»

Ни к чему умному я так в итоге и не пришел. Только покачал головой, так, со значением, продолжай, мол. И промолчал. А что тут скажешь? Ого? Ух ты? Офигеть ты старая? Да я как бы и сам не мальчик, если покопаться.

— Какая непривычно сдержанная реакция, — невесело пошутила Воронина. Или, точнее сказать, графиня Воронцова.

— Я работаю над собой, — отозвался я в том же стиле. — Но ты не держи в себе, рассказывай.

И с видом предельного внимания положил подбородок на сложенные домиком ладони. Собеседница немного помолчала, собираясь с мыслями, и начала говорить.

— Я родилась пустоцветом, — сказала Аника. — Полностью лишенной даже капли дара. Для моей семьи, в частности для отца, это стало серьезным ударом. Первый ребенок в роду, да еще и лишенный магии. Возможно, он бы смог с этим смириться, но после моего появления на свет мать десять лет не могла забеременеть. И он все свои силы пустил на поиски способа вернуть мне дар.

Что такое одержимость идеей и с чем ее едят, я был не понаслышке знаком. Если, согласно статистике, процентов семьдесят криминала приходится на бытовуху, где причинно-следственные связи также важны, как зонтик для рыбы, то еще процентов пятнадцать приходится на идеологические. Не политика, в смысле, а когда в пустую голову попадает назойливая мысль, и там, не встретив достойной конкуренции в виде здравого смысла, разрастается пышным цветом.

Сюда можно отнести всякие преступления на почве ревности, обидки «несправедливо» уволенного сотрудника, зависть к начальству или коллегам. Ну и желание исправить что-то. Восстановить, так сказать, справедливость. Как у отца моей начальницы.

Почему я сразу про криминал подумал? Ну так ведь ничем иным одержимость не заканчивалась никогда. Только неприятностями — в лучшем случае. Или человеческими трагедиями — и последнее происходило гораздо чаще.

— С пяти лет, примерно, он начал испытывать на мне все возможные способы, — продолжала между тем Аника. — От официальной медицины до откровенно сомнительных практик. Даже к ёкаям возил в Иркутск