Осень семнадцатого (СИ) - Щепетнев Василий Павлович

И трава на экране будет серой, ничего не поделать.

Вот он, Борис, сидящий в седле Вандерера, махнул рукой: мол, готовьтесь. Этот жест, лишенный всякого артистизма, был тем не менее исполнен подлинного, неигрушечного мужества. В следующее мгновение воздух разрезал резкий, деловой голос Анастасии:

— Внимание, мотор!

И тотчас же, словно гигантский металлический кузнечик, застрекотала камера нашего экспериментального аппарата с Клязьмы. Это стрекотание, этот сухой, бездушный звук был сигналом к началу маленького, но оттого не менее реального подвига. Борис, пригнувшись к рулю, сделал предварительный круг, выровнял мотоцикл, выехал на стартовую прямую, и тогда… тогда он наддал газу. Рев мотора, в обычной жизни кажущийся мне грубым и неприятным, в эту секунду слился воедино с биением моего собственного сердца. Он промчался прямо на трамплин — деревянную конструкцию, от которой сейчас зависело так много, — прыжок, и… полёт! На миг, показавшийся вечностью, железная машина и человек, слившиеся в едином порыве, повисли в прозрачном сентябрьском воздухе, на фоне бледного, безучастного неба. А затем — удар колес о землю, визг шин и плавное, уже обретенное движение вперёд.

Удачно. Словно камень с плеч. Все вокруг выдохнули.

И в эту-то минуту облегчения я почувствовал жгучее и совсем неприличное чувство — зависть. Зависть не к умению Бориса, которое было плодом упорного труда и некоей врожденной сноровки, а к тому, что он может. Может рисковать. Может отдавать себя во власть случая, формул, точного расчёта и ветренного везения. Я же — нет. Я даже бегать не могу, разве что медленно и по ровной, ухоженной дорожке в парке Моя жизнь — это бесконечный ритуал, где каждому движению предписаны свои рамки и последствия.

Думаю, однако, что и он, Борис, в глубине души тоже завидует. Мне. И в его зависти, наверное, куда больше здравого смысла. Я ведь и впрямь таких мотоциклеток, как этот «Вандерер», могу купить целый табун. У меня есть Терем. И собственный вагон в Императорском поезде, символ не столько комфорта, сколько неотделимости моей личности от государства. Да много чего есть у меня, я не стану того отрицать. А уж что будет впереди… Тут ум за разум заходит, и мысли эти столь грандиозны, что их лучше отгонять, как отгоняют осенних кусачих мух.

Борис между тем, не зная, да и не желая знать о моих терзаниях, остановил мотоциклетку в условленном месте. Теперь он готовится повторить трюк, ибо решено было снять два дубля, чтобы потом, в монтажной, из них выбрать лучший, тот, где полет покажется наиболее чарующим и дерзким.

Мы сидим рядом с Анастасией на наших стульчиках — режиссер и главный актер, чье участие в сцене ограничилось десятиметровой прогулкой. Волнуемся. Во всяком случае, я волнуюсь искренне, ибо цена неудачи — искалеченная жизнь человека, а возможно, и скандал, который не смолкнет в газетах всей Европы. Вся наша затея — это воздушный шарик, может взлететь, а может и лопнуть от неверного прикосновения.

Мотоциклетки — забавно, что сейчас многое склоняется у нас к женскому роду: мотоциклетка, метода, фильма — находятся, если вдуматься, ещё в самом нежном, почти подростковом возрасте. Это не те суровые, исполинские байки, которые появятся к середине века. Чрезмерные нагрузки для них вредны, как вредны они и растущему организму. Двигатель у «Вандерера» — всего шесть лошадиных сил, рама не столь прочна, как того требуют трюковые нагрузки, да и резина на колесах оставляет желать лучшего. Но ничего, дело наживное. В конце концов, не в двигателе дело, а в людях. Старая, избитая истина, но в нашем странном предприятии она обретает новый смысл: кадры решают если не всё, то очень многое. Кадры фильмы.

Вот он, Борис, моя тень и мой двойник, выполняет опасный элемент, рискуя шеей и здоровьем, а слава (если таковая вообще возникнет) и все лавры достанутся мне. Все будут думать, глядя на экран, что это я, наследник, столь смел и отважен, что, не моргнув глазом, способен взмыть в небо на стальном коне. Такова уж незавидная судьба дублёра — оставаться в тени, быть призраком, чья функция — работать на чужой успех. Его подвиг анонимен, мой же — даже если он и не был совершен — станет достоянием толпы.

Но ведь нигде и никогда мы не утверждаем прямо, что роль князя Зеро исполняю именно я. Мы даже косвенно этого не утверждаем. В этом — тонкость и, если угодно, лукавство всей нашей затеи. Однако мы и не отрицаем этого. Да и кому в голову придет, кому дерзнет прийти мысль брать интервью у Его Императорского Высочества Государя Наследника Цесаревича по поводу его участия в кинематографических забавах? Стена этикета и церемониала оказывается прочнее любой цензуры.

Тем не менее, материалы о наших фильмах мы исправно публикуем. И в «Газетке», а теперь и в «Пионерке», что воспитывает юные умы в духе преданности, и даже в некоторых сторонних, благонадежных изданиях. Мы следуем простому и гениальному американскому правилу, которое Анастасия вычитала в каком-то деловом журнале: «No publicity — no prosperity», без рекламы нет процветания. Сама Анастасия вообще считает Северо-Американские Соединенные Штаты неким подобием сказочного рая для кинематографа. Она заказывает оттуда специализированные журналы, переписывается с какими-то кинодеятелями из Калифорнии, и с упоением твердит, что по достижении совершеннолетия немедля отправится за океан, чтобы воочию разобраться, «что там и как».

Читатели и будущие зрители, разумеется, не остаются в стороне. Они пишут в редакции газет, много и с жаром пишут. И главный их вопрос, терзающий умы: кто же скрывается под маской князя Зеро? Почему его имя остается тайной за семью печатями?

Казалось бы, мое лицо, не узнать трудно. Оно запечатлено на тысячах официальных фотографий, разосланных по всем губерниям и уездам империи. Но парадокс в том, что ничего особенного, уникального в моей физиономии нет; похожих на меня мальчишек в необъятной стране если не миллионы, то уж тысячи наверное. К тому же, на официальных фотографиях я предстаю в строгой форме подшефного полка, сам серьезный, напряженный, даже зажатый, скованный незримыми путами долга. А в нашей картине я одет неформально, позволяю себе улыбаться, шутить, мои движения свободны и раскованы. Да и гримеры поработали над моим лицом, добавив ему некой загадочности, что тоже вносит изрядную долю неясности. В общем, большинство зрителей, я уверен, склоняются к тому, что да, князь Зеро — это и есть я. Скорее всего. Хотя кто их знает.

Мы, храня невозмутимость, ничего не подтверждаем и ничего не отрицаем, у нас на всё один ответ: не время раскрывать инкогнито, ибо ОСА не дремлет, враг хитер, коварен и повсюду расставил свои сети.

Существует ли ОСА на самом деле?

А вы как думаете? Конечно, существует. Просто злодеи не ходят в черных шляпах и черных плащах, не носят масок злодеев из бульварных романов. Она надевает куда более изощренную маску — маску друга, выразителя народных чаяний, защитника всех недовольных и обиженных. ОСА жалит исподтишка, прикидываясь благодетельницей. Внимательно осмотритесь, господа, вдруг и в вашем окружении уже летает, неразличимая в пестром рое будней, ядовитая оса, готовясь вонзить свое жало в тело государства?

Мой дублер, Борис, для этого дубля одет точно так же, как и я. И он так же, подъехав к камере, покажет ей «викторию» — жест, ставший для меня привычным. Даже в реальной жизни, вне съемочной площадки, меня с дублерами отличить подчас трудно: подбирают их примерно моего роста и сложения, а всяческую разницу — в ширине плеч, в развитии мускулатуры — скрадывает одежда, набитая всевозможными наплечниками, нагрудниками и налокотниками. Эти щитки, призванные защитить меня от случайных ударов, под толстой тканью куртки превращают мою достаточно тщедушную фигуру в фигуру атлета.

Но главное — лица. Лица моих двойников всегда скрыты. То чёрной маской, то, как сейчас, огромными очками-«консервами». Плюс, конечно, шлем, окончательно стирающий индивидуальность. Нет, если взять пленку и изучать ее покадрово, да ещё в каком-нибудь невообразимом разрешении 8К, которое станет доступным через сотню лет, тогда, возможно, и обнаружатся мелкие, неуловимые для замыленного глаза различия. Но обывателю сегодня, в дымке зернистого изображения, в быстром темпе монтажа, эта тайна недоступна. Он видит то, что хочет видеть: миф. А миф, как известно, всегда сильнее и привлекательнее правды.