Осень семнадцатого (СИ) - Щепетнев Василий Павлович

— Но они тоже очень молодые, японские принцы, — показала свое знание предмета Ольга. Конечно, она уже провела собственное исследование, куда более глубокое, чем мое знакомство с династическими справочниками.

— Возраст неважен, от слова совсем, — парировал я. — Есть еще и Китай. Монархия там, правда, свергнута, но это даже лучше. Последний император Пу И — фигура марионеточная, но титул за ним сохраняется. Он был бы послушным мужем, а у России появился бы интересный козырь в большой азиатской игре. Претендент на престол Поднебесной в качестве супруга русской императрицы — звучит интригующе, не правда ли?

— Но… — запнулась Ольга, шокированная моим циничным размахом. — Это же…

— Вся жизнь монарха — это сплошное «но», милая сестра, — перебил я ее. — Но нужно смотреть правде в глаза. Вспомни историю. Императрица Елизавета Петровна замуж так и не вышла, однако скучной ее жизнь назвать нельзя. Во всех смыслах. Кавалеров хватало. Вдовствующая императрица Екатерина Вторая тоже себя не очень-то ограничивала, равно как и Анна Иоановна до нее. Личное счастье и долг перед короной — вещи зачастую независимые.

— Ты хочешь сказать…- покраснела Ольга, понимая, к чему я клоню.

— Я хочу сказать, что династические браки — это, милая сестренка, большая политика, — подвел я черту. — Чувства здесь чаще всего только мешают. Они вносят ненужную сумятицу в четкие расчеты. И чтобы ты окончательно не падала духом, скажу следующее: если мне всё-таки суждено будет стать императором и я доживу до совершеннолетия, то первым делом я подтвержу поправку Papa о порядке престолонаследия, это раз. И второе — сделаю тебя своей соправительницей, с титулом и реальной властью. Чтобы ты не чувствовала себя разменной монетой. Слово цесаревича.

Я посмотрел ей прямо в глаза, стараясь вложить в взгляд всю возможную твердость и уверенность. В этом жесте была не только братская поддержка, но и холодная политическая воля человека, с детства обреченного на бремя власти и на смерть.

Или только на смерть.

Глава 7

22 сентября 1917 года, пятница

Консультация

Сергей Васильевич Зубатов докладывал ровным, почти бесцветным голосом чиновника, для которого государственная безопасность есть прежде всего бесконечная вереница донесений, сводок и агентурных записок. Воздух в кабинете, всё ещё пахнувший кедром, казалось, высушивал слова, избавляя их от эмоций. История, проходившая перед нами в бесстрастных реляциях, была лишена пафоса и страсти; она напоминала скорее сложный, но до мелочей расписанный бюрократический протокол.

— Что же до упомянутого Вами, Ваше Императорское Высочество, Владимира Ульянова, — продолжал он, не сверяясь с записями, ибо память его была тренирована и надежна, как швейцарский хронометр, — то с августа шестнадцатого он проживает в Лемберге, где вместе с супругой Надеждой Константиновной ведёт жизнь вполне добропорядочную, ничего предосудительного явно не совершает, да и тайно, похоже, тоже. Сия идиллическая картина, впрочем, объясняется не столько душевным умиротворением господина Ульянова, сколько суровой необходимостью. После известного раскола большевистской фракции на три враждебных друг другу лагеря в марте пятнадцатого, финансовая поддержка группировки господина Ульянова упала до величин поистине мизерных, и многие из его бывших соратников, устав от эмигрантской нищеты и бесконечных распрей, ссор и размежеваний, предпочли, сложив знамена, вернуться в объятия покоя и будничных радостей. Ульянов же посылает свои едкие, браннные статейки в венскую «Arbeiter-Zeitung», берлинский «Vorwärts» и прочие издания, рангом пониже. Живет чрезвычайно скромно, будучи очевидно стеснённым в средствах — публикуют его нечасто, гонорары невелики, задолжал бакалейщику, зеленщику, мяснику, но впрочем, это дело в эмигрантской среде обыденное. Долги свои он погашает, пусть и с изрядной задержкою, по получении вспомоществований от Алексея Пешкова, то бишь писателя Максима Горького, чья слава и доходы ныне пребывают в приятной пропорции. Должен заметить, что в Москве, в издательстве «Экономика» готовят к переизданию фундаментальный труд господина Ульянова «Развитие капитализма в России», что должно несколько поправить его материальное положение, хотя едва ли сделает богачом.

Он умолк, и в тишине кабинета повис невысказанный вопрос. Я наблюдал за ним с любопытством. Этот человек, создавший хитроумную и, в конечном счете, двусмысленную систему политического сыска, сам напоминал теперь учёного, который, вырастив в пробирке опаснейшую бациллу, вдруг обнаружил, что она начинает жить собственной, независимой от него жизнью.

— Что ж, Сергей Васильевич, — промолвил я, — похоже, в Багдаде всё спокойно?

— Опасность слева в данный момент несущественна, — ответил надворный советник, но тоном таким, что я спросил, обязан был спросить, ибо в интонации его прозвучала та особая нота — нота умолчания, которая всегда значительнее произнесённых слов.

— А справа?

Зубатов помедлил. Его пальцы, лежавшие на коленях, слегка шевелились. Он был человеком системы, и каждое неофициальное слово давалось ему с трудом, словно нарушение неких высших, хотя и не прописанных в уставах, принципов.

— Я, скорее, опасаюсь… — начал он и снова замолк, подбирая выражения. — У меня нет фактов, Ваше Императорское Высочество, да и откуда мне взять факты, у меня только домыслы, смутные подозрения, рождённые из многолетних наблюдений и раздумий.

— Так поделитесь домыслами, — мягко сказал я. — Иногда тень, отбрасываемая предметом, бывает отчетливее самого предмета.

Зубатов оглянулся, словно искал кого-то в полумраке кабинета. Или кого-то опасался. Жест этот, столь естественный для конспиративной квартиры, здесь, в Кедровом Тереме, выглядел диссонансом, мелодраматическим преувеличением.

— У стен есть щели, в щелях есть мыши, у мышей есть уши, — тихо, но явственно, с оттенком какой-то почти суеверной тревоги, пробормотал он.

— В этих стенах мыши не водятся, — успокоил я консультанта, чувствуя легкую досаду от этой театральности. — На мышей у меня есть коты, отменные мышеловы, исправно несущие свою службу.

— Хочу верить, Ваше Императорское Высочество, хочу верить, — произнес он, но в голосе его звучала непреклонная убежденность в обратном. Казалось, он видел эти незримые уши повсюду — в мебели, в складках шелковых портьер, в самом воздухе, напоенном запахами тайги.

И он замолчал. Молчал и я. Торопиться не нужно. Ньютон не тряс яблоню, а ждал, пока яблоко созреет и упадёт само. История, как и природа, не терпит суеты; её механизмы, подчас жестокие и неумолимые, приводятся в движение не спешкой, а стечением обстоятельств, терпеливым накоплением роковых случайностей.

— Трон, любой трон, — начал он наконец, и голос его вновь обрел привычную, наставительную плавность лектора, читающего проповедь о незыблемости основ, — шатается не от событий внешних, а от событий внутренних. Это, если угодно, политическая банальность, аксиома. Но всегда стоит помнить, что события внешние могут проявиться в события внутренних, и наоборот, события внутренние могут проявиться событиями внешними. Вся история человечества есть не что иное, как сложная, подчас причудливая цепь таких взаимопревращений.

Он снова взял паузу, давая мне усвоить эту нехитрую, в сущности, максиму. Я задумался, глядя на ровный свет, падающий из высокого окна на ковёр. Как часто эти простые истины, становясь достоянием умных и энергичных людей, обращаются в орудие разрушения.

— Оно, может, и верно, но уж больно умно, Сергей Васильевич, — отозвался я. — Вы бы попроще, по-пионерски.

— Это общее положение, Ваше Императорское Высочество, — разъяснил Зубатов. — Применительно же к конкретному случаю, к текущему моменту, можно предположить, что угрозу трону сегодня в первую очередь представляют не те, кто желает трон упразднить, — эти пока что маргинальны, бедны и разобщены, — а те, кто желает трон захватить.