Курсант. На Берлин 3 (СИ) - Барчук Павел

Я резко выдохнул. Ощущение было такое, словно выскочил из давящей глубины моря на поверхность. Очень похоже. Голова все еще кружилась, а перед глазами плыли цветные пятна. Марта стояла рядом, её лицо было бледным, но в глазах мелькало что-то похожее на панику.

— Алексей! Что с тобой? — голос немки звучал испуганно. Она шагнула ближе, а затем подхватила меня по локоть.

Потрясающая логика. Сначала бьёт по роже, а потом беспокоится, не рухну ли я на землю.

— Все в порядке, — пробормотал я, пытаясь прийти в себя.

Сердце колотилось как сумасшедшее. Это было не просто воспоминание деда, это было ключевое воспоминание, которое появилось как нельзя вовремя. Слова Сергея Витцке, его напутствие Марте, шифр… Я понял, что это означает. Книга — часть кода.

Мост. Переправа. Старые корни. Новый путь.

Ну папенька… ну, затейник… То есть ему было мало одних только часов с рисунком. Он еще и код… Ах, ты, черт… код… Мне же об этом и говорил Лже-Дельбрук! Точно!

Я думал, что кодовая фраза спрятана в рисунке, но нет… Выходит, искать нужно совсем в другом месте. И, кстати…Получается, что насчет головоломки, придуманной отцом, Лже-Дельбрук не врал. Теперь возникает новый вопрос…Откуда он это знает? Ведь если управляющий банком был подставной, разве может он ни с того, ни с сего быть в курсе таких деталей?

Вот оно все и совпало. Часы, рисунок с шифром, кодовая фраза. Одного не могу понять… На кой черт Сергей Витцке связался с семейством Книппер… Кто они такие, вообще? И почему он так им доверял, если «не верил никому»?

В любом случае, ответить на этот вопрос он уже не сможет по причине собственной смерти, а ждать, пока меня долбанет очередное прозрение — нет уж, увольте. Поэтому я сделаю то, что, наверное, станет самым лучшим решением проблемы. Немного прижму непосредственную участницу тех событий.

Я посмотрел на фрау Марту. Теперь я знал о ней немного больше, но этого мало. Так что…будем работать с тем, что есть ради лучшего результата.

— Дорогая фрау Книппер…— Произнес я наимелейшим голосом, на который только был способен. — А давайте-ка мы с вами кое-что обсудим…

Германия, Берлин, апрель 1939 года

Роскошная квартира на Уферштрассе казалась Ольге Константиновне Чеховой золотой клеткой, и это ощущение, обычно фоновое, сегодня сгустилось до какого-то бесконечного, невыносимого приступа удушья.

Воздух, пропитанный ароматом дорогих духов и увядающих в вазе роз, казался тяжелым, как бархатный занавес перед началом провального спектакля. Уже четвертый день Алексей не давал о себе знать. И уже четвертый день — тишина в ответ на осторожные вопросы Ольги, заданные Мюллеру.

— Эта тишина звенела громче любого самого страшного крика… — Произнесла Ольга вслух, затем покачала головой и усмехнулась своим же словам.

Надо же, придумала ерунду… Тишина громче крика… Нет, однозначно, эта любовь к трагическим зарисовкам у нее осталось после Миши. Того самого Миши — супруга, подарившего ей фамилию, от которой она не отказалась даже после предложения фюрера вернуться к исконно немецким корням.

Ольга подошла к окну и замерла возле него, глядя сквозь стекло на размеренную жизнь Берлина.

Какая ирония, однако. Она сбежала из одной бури, чтобы попасть в эпицентр другой, куда более изощренной и смертоносной. Память, услужливая и жестокая, подсунула ей картины из прошлого.

На самом деле, эти картины не были ужасными. Отнюдь. Ольга не ощутила каких-то неимоверных страданий после прихода к власти большевиков. Наоборот, можно сказать, ей вполне повезло, благодаря родственникам и фамилии мужа. Но в том и жестокость.

Многие, бежавшие из России соотечественники, тем самым спасли свою жизнь. Однако даже они не смогли избавиться от неизбывной тоски, которая появляется с годами из-за разлуки с Родиной. Так чего уж говорить про Ольгу? Ее воспоминания о России были полны приятных моментов, бередивших душу до слез.

Даже отъезд из страны удался ей на зависть легко. Просто в 1920 году ее тетя — боготворимая в Стране Советов актриса Ольга Леонардовна Книппер-Чехова — обратилась с просьбой к наркому просвещения Луначарскому. И тот, большой мастер на небольшие добрые дела, согласовал с кем надо отъезд тогда еще безвестной актрисы Оленьки за границу, всего на полтора месяца.

Но эти полтора месяца растянулись на всю оставшуюся жизнь.

Россия, охваченная пламенем революции и переменами, которые сотрясали страну, осталась позади. Ольга, талантливая женщина с громкой фамилией, выбрала другую жизнь.

И кстати, надо признать, Ольге во многом просто фантастически везло. К примеру, неважный на первых порах немецкий не помешал ей сниматься в кино — оно ведь было немым.

Фрау Ольга нравилась режиссерам работоспособностью, умением быстро сходиться и ладить со всеми — от кинозвезд до гримерш. А еще она поражала их фанатичной приверженностью театральным методам Константина Сергеевича Станиславского, носителями которых были и тетя, и бывший муж.

И пошло, и поехало! Фильм за фильмом методично превращал Ольгу Константиновну в любимицу Германии. А когда кино заговорило, выяснилось, что русская немка сумела избавиться от дурного произношения. Между прочим, для актера — случай редчайший.

Кроме того, Ольга буквально вгрызалась в роли, вживалась в образы, строила свою карьеру кирпичик за кирпичиком на чужой земле, пока не стала той самой «die Tschechowa». Любимой актрисой фюрера.

Знакомство с ним… Ольга помнила его так, словно это была сцена из фильма, поставленного гениальным режиссером.

Премьера ее картины. Море света, шелест вечерних платьев, гул голосов. И посреди всего этого — он, центр новой немецкой вселенной. Вокруг него вращались все планеты Рейха.

Его подвел к Ольге Константиновне сам Геббельс. На лице Йозефа в тот момент была натянута улыбка, хотя взгляд рейхсминистра пропаганды оставался ледяным. Геббельс не мог скрыть ревнивую досаду. Еще бы. Ведь сам он остался ни с чем.

Нет, в то время Йозеф не делал открыто каких-либо непристойный предложений. Опасался. У Геббельса еще не было столько влияния, как сейчас, да и Ольга умела поставить себя, так, что каждый раз этот лысеватый мужчина начинал краснеть и заикаться, стоило ему завести разговор о возможности приятного свидания.

— Мой фюрер, позвольте представить вам жемчужину нашего кинематографа, дорогую и обожаемую немецким народом Ольгу Чехову, — произнес рейхсминистр пропаганды, и в его голосе прозвучала едва заметная язвительность.

Ольга вежливо кивнула и посмотрела фюреру прямо в глаза. Взгляд Гитлера был гипнотическим — тяжелый, внимательный, он словно пытался заглянуть ей прямо в душу. Его рукопожатие оказалось сухим и на удивление крепким.

— Фрау Чехова, — его голос был глуше, чем она ожидала, с характерным, еле слышным австрийским акцентом. — Ваш талант — это достояние не только Германии, но и всей европейской культуры. Вы не просто играете. Вы живете на экране.

— Вы слишком добры, мой фюрер, — ответила она, вкладывая в свои слова отмеренную дозу скромности и достоинства. — Я всего лишь актриса, слуга искусства.

— Нет, — он качнул головой, не отводя взгляда. — Вы больше. В ваших глазах, в ваших жестах я вижу нечто, что мы, немцы, почти утратили. Глубину старой, имперской души. Той, что понимает трагедию и величие.

Это был самый опасный момент. Ольга почувствовала, как за спиной напрягся Геббельс. Она знала, что должна ответить идеально.

— Душа, мой фюрер, не имеет национальности, — мягко проговорила она. — Душа говорит на языке чувств, который, как я вижу, вы понимаете лучше многих. Искусство лишь помогает нам переводить с этого языка в более доступные образы.

Фюрер улыбнулся. Это была странная, почти застенчивая улыбка, которая разительно контрастировала с его репутацией. Он поверил. Или, что было вероятнее, он услышал именно то, что хотел услышать.

В тот вечер Ольга очень хорошо поняла одну вещь: чтобы выжить на этой сцене, нужно быть лучшим зеркалом, отражающим не реальность, а желания тех, кто обладает властью.