На Литовской земле (СИ) - Сапожников Борис Владимирович

— И как же вы хотите защитить золотые вольности? — поинтересовался у меня епископ Гембицкий. Король пока хранил молчание.

— Не защитить, — возразил я, — но возродить, ибо они были попраны и втоптаны в грязь на Люблинском сейме. Канцлер великий Литовский предложил вашему величеству проект соглашений, подпишите их, и литовская армия немедленно покинет пределы Короны Польской.

— Но эти соглашения разрывают все связи между Короной и Великим княжеством! — с пафосом воскликнул епископ. — Они уничтожают саму Речь Посполитую!

В зале, конечно же, как по команде, поднялся гул, как будто несколько сотен рассерженных пчёл одновременно взмыли в воздух, старательно работая крыльями. Конечно же, сидевшие в своих креслах сенаторы хранили молчание, не роняя чести, однако собравшиеся за их спинами простые шляхтичи, из тех, кому повезло прорваться в Трёхколонный зал, себя никак не сдерживали.

— А её уже нет! — проговорил я так громко, но не срываясь на крик, чтобы меня услышали как можно больше людей. — Король Жигимонт Третий, что сидит прямо напротив меня, уничтожил Литву своим манифестом. Его ведь читали в каждой церкви по всем коронным землям, повторяли каждое воскресенье, чтобы народ получше запомнил. И вы, панове, сенаторы и простые депутаты, слышали его. Ибо нет более никакой Литвы, — процитировал я королевский манифест, — но есть провинция Новопольская, коя наравне с Великой и Малой Польшей составляет теперь единое Польское королевство.

— Но это было наказанием за подлый мятеж! — сразу же нашёлся Гембицкий.

Полемистом и оратором он был отменным, и потому мне следовало говорить как можно быстрее, не давая ему перехватить инициативу и обратиться ко всем собравшимся в Трёхколонном зале с длинной речью.

— Не мятеж, но рокош, на который имеет право всякий подданный короля польского и великого князя литовского, — поднявшись со своего места, возразил ему Сапега. — Ибо попранные золотые вольности литовские мы, литвины, имеем право отстаивать с оружием в руках.

— Но предводительствует вами не литвин! — отрезал Гембицкий, понявший, что больше одной фразы мы ему сказать не дадим и решивший говорить короткими и хлёсткими репликами, словно актёр-сатирик на сцене.

— А на польском троне сидит шведский королевич, — пожал плечами с деланным равнодушием я, — и это не мешает ему быть польским королём. Так отчего же мне не быть великим князем литовским?

— Потому, — впервые заговорил король Сигизмунд, — что этот титул мой, и ты присвоил его незаконно.

— Вы, ваше величество, сами отказались от великокняжеского венца и титула своим манифестом, — отрезал я. — Упразднив Литву со всем её народом, лишив её имени, превратив из Великого княжества в провинцию Польского королевства, вы перестали быть великим князем литовским. Вот против чего поднялась вся Литва, защищая себя самоё с оружием в руках.

Король ничего не ответил, лишь побледнел страшно, и я даже опасаться стал, как бы с ним удар не приключился. Это было бы на руку нашим соперникам. Однако ни помирать, ни валится с трона, держась за сердце, Сигизмунд, похоже, не собирался. Паузой же, возникшей после моего ответа, воспользовался Сапега.

Он сделал знак кому-то из секретарей, и он, и епископ Гембицкий взяли с собой внушительную свиту из молодых людей, вооружённых писчими принадлежностями и нагруженных целыми кипами листов бумаги. Младший секретарь подал Сапеге внушительный свиток, где были записаны все основные положения договора, вынесенного на обсуждение сейма. Ради него, собственно, сейм и собирался. Чтение его заняло почти четверть часа, и я поразился таланту Льва Иваныча: он читал сам, выделяя акцентами нужные места, а когда надо, наоборот, говорил тише, чтобы не привлекать внимания. По окончании же поставил тоном такую жирную точку, что казалось, припечатал ею всех в зале.

— А как же быть с теми магнатами и шляхтой, — высказался-таки подканцлер Крыский, ближайший сподвижник епископа Гембицкого, — что проживает на тех землях, кои вы из Короны Польской в Великое княжество записать желаете?

— Они вольны либо принести присягу великому князю литовскому, — с расстановкой ответил ему Сапега, — либо покинуть пределы Великого княжества со всем имуществом. Исключение — лишь род Пацев, запятнавших себя предательством: их земли и прочее имущество по решению Трибунала Великого княжества Литовского конфискованы в пользу казны.

Несколько мгновений в Трёхколонном зале стояла гробовая тишина. Хорошо слушать препирательства сильных мира сего, но когда они объявляют свои кондиции, все сказанные слова вот-вот станут реальностью, как только на документе появится королевская подпись и печать. И это обрушивается на плечи тяжким грузом, пригибает к земле, ведь не каждый день становишься свидетелем гибели собственного государства.

Но всё же тишина эта не продлилась долго: кто-то в зале уже готов был выкрикнуть ту самую, почти магическую формулу, что превращает в пыль результаты переговоров, интриг и соглашений. Лишь одно слово, что перечеркнёт все достигнутое двумя канцлерами договорённости. Именно на него и рассчитывал епископ Гембицкий, соглашаясь едва ли не на все условия, навязанные Сапегой. И кто-то уже готов был произнести его, пустив прахом все мои усилия.

Но прежде чем нашёлся такой шляхтич, ведь никто не хотел лезть вперёд других, опасаясь мести литовских магнатов да и моей личной тоже, я первым обратился ко всем, собравшимся в Трёхколонном зале.

— Прежде чем кто-либо произнесёт veto, панове сенаторы и депутаты, — сказал я, — пускай вспомнит, что под стенами Варшавы стоит литовское и союзное ему прусское войско. И простоит оно здесь столько, сколько понадобится, чтобы утвердить все оглашённые паном Сапегой кондиции. И провиант, фураж, деньги оно будет брать с Варшавы и Мазовии, бремя содержания его падёт на плечи варшавян и мазовецкой шляхты.

О мужиках, которые на самом деле станут кормить нашу армию и есть кору деревьев и лебеду с голодухи, потому что самим хлеба не хватит, я не стал говорить, о таких мелочах на сейме не задумывались. Но и так мои слова заставили многих задуматься всерьёз. Сила — за Литвой и Пруссией, и за две недели наши армии оставят от Варшавы и Мазовии, если не разорённый, то уж точно подчистую ограбленный край. А ведь многие тут были как раз из мазовецкой, достаточно зажиточной шляхты, им ведь ближе всего ехать, да и в Варшаве родня или друзья есть, проще всего на сейм прорваться. Конечно, липки, разорявшие Мазовию, покинули коронные земли, но оставались лисовчики, которым я не спешил отдавать приказ возвращаться в Литву, держа их в осадном стане под стенами Варшавы. Очень уж хорошим они напоминанием всем о том, что может быть, если не удастся договориться.

— Чем скорее будут подписаны его величеством и утверждены сеймом изложенные паном Сапегой кондиции, — завершил свою речь я, — тем скорее литовское и прусское войска покинут Мазовию и пределы Польского королевства.

Рассерженный гул стих, уступив место тяжкому молчанию. Мне оставалось только добавить знаменитое «Vae victis», однако накалять обстановку ещё сильнее я не стал. Она и без моих слов была подобна бочке с порохом, а любое слово станет даже не фитилём, но ударом молнии.

И она ударила, но не в Трёхколонном зале, а на Замковой площади.

После говорили, что из королевского дворца выбежал всклокоченный шляхтич с простреленным лбом и заросшим бельмом глазом, рвал на себе волосы из чуприны и кричал безумным голосом:

— Панове, товарищи, братья, они, как иуды, продают там отчизну и бесчестят её! — надрывался он. — Кто имеет право отрывать от неё провинции, переходить к другому народу, отрекаться от своей крови⁈ Братья, это позор, измена, убийство, злодеяние!.. Спасите отчизну, братья! Именем Бога, кто шляхтич, кто честен, спасите родину-мать! Отдадим же свою жизнь за неё, не пожалеем головы! Лучше на свет было не родиться тому, кто теперь не отдаст своей жизни!.. Спасите родину-мать!