На Литовской земле (СИ) - Сапожников Борис Владимирович

Поляки сцеплялись с литовцами, как правило, задевали друг друга, проходились по месту рождения или находили иной повод для ссоры, хватались за сабли. И если обыкновенно дело решалось в поединке один на один, то сейчас часто раздавался крик: «Наших рубят!», и тут же разгоралась прежестокая схватка. Без одного, а то и пары-тройки трупов не обходилось. Каштелян Варшицкий никак не мог унять литовцев, ведь те, кто даже не участвовал не то что в битве под Варшавой, но и во всей войне, чувствовали себя победителями и отказывались подчиняться приказам офицеров варшавского гарнизона. Тогда мне пришлось отправить ему в помощь незаменимого Козиглову, а его рейтары быстро угомонили буянов. Они в своё время не боялись между лисовчиками, липками и их добычей становиться после битвы на Висле, когда те не могли её поделить. Так что и теперь не подвели. И всё же без схваток не обходился ни один день.

— Варшава словно пороховая бочка, — сетовал, вернувшись из королевского дворца, где шли к концу переговоры с Гембицким и его ближайшими советниками, Сапега, — к которой только фитиль поднеси, и нас всех в пыль разнесёт. Я уже езжу к королю и обратно с почти полной хоругвью надворных рейтар, иначе просто опасно передвигаться по улицам.

Конечно же, из-за толп шляхты, которых запросто может направить горлопан вроде Загробы, которому я лоб в Вильно прострелил. Среди них вполне может затесаться отряд в пару сотен сабель, организованный и ждущий только приказа «Руби!», и выполнят они его с превеликим удовольствием. Особенно если чужая кровь будет хорошо оплачена, а уж за голову Сапеги многие готовы платить золотом и весьма щедро.

— Тем более, — поддержал его я, — нужно поскорее заканчивать всю эту историю с сеймом.

— Даже в боярской думе, — наверное, он хотел сказать «у вас в боярской думе», но вовремя исправился, — решения быстро не принимаются, а там нет не единогласия и liberum veto.

Конечно, бояре в думе могут спорить до Второго пришествия, чтобы соблюсти свои интересы и обязательно не уронить себя и род свой в местническом ранге. Но здесь всё куда сложнее, к сожалению.

— Но сейм ограничен двумя неделями, — напомнил я, — а значит, к концу этого срока должно быть вынесено решение.

— Вот только устроит ли оно нас, Михал Васильич, — от усталости после долгих переговоров он снова проглотил вторую «и» в моём имени, назвав на польский манер.

В тоне его почти не было вопросительных интонаций, да и ответ на этот вопрос я уже знал. Осталось лишь придумать, как склонить чашу весов на свою сторону.

Когда сейм начался, литовская делегация во главе со мной проехала через весь город от резиденции Радзивиллов до Замковой площади, растянувшись почти как воинский отряд. Да и был это воинский отряд: одних только гусар насчитывалась почти полная хоругвь, собранная с бору по сосенке из надворных хоругвей всех литовских магнатов, сопровождавших меня. Я возглавлял эту процессию. Ехал верхом, не в карете, как и князь Януш Радзивилл и гетман Ходкевич, демонстрируя, что мы в первую очередь воины, напоминая всей Варшаве, кто взял город и по чьей милости он не пошел на «поток и разграбление». Конечно, в доспехи облачаться не стали, но за кушаком у каждого была булава, на поясе висела сабля или палаш. Рядом со мной скакал верный Зенбулатов и мой двор — те самые верные мне люди, что отправились сор мной в Литву сопровождать пленников. Курфюрст тоже ехал верхом, но держался отдельно, чтобы его свита не терялась на фоне моей. За нами следовали литовские магнаты, решившие приехать на сейм. Старый князь Острожский ехал в одной карете с Сапегой, обсуждая с ним, наверное, какие-то постоянно всплывающие насущные вопросы. Ян Тышкевич, подскарбий надворный литовский, катил в роскошной карете один, сопровождаемый сильным отрядом гайдуков — все из ветеранов, которых он переманил из войска до того, как Мышовт увёл хоругви в Литву. Станислав Кишка покинул Жемайтию, чтобы принять участие в сейме, который уж точно никак не мог без него обойтись. Небогатый князь Курцевич составлял ему компанию, как и подкоморий упитский Гераклиуш Биллевич, хотя последнего к магнатам отнести было никак нельзя. Пускай и не беден, но не настолько богат, чтобы его в магнаты записать можно было. А за ними тянулось целое море простых литовских шляхтичей, которые будут торчать на Замковой площади, где уже занимали позиции солдаты варшавского гарнизона и рейтары Козигловы.

Спешившись перед воротами королевского замка, я передал поводья Зенбулатову — мои дворяне тоже останутся на Замковой площади, как и солдаты надворных хоругвей прибывших польских и литовских магнатов. Меня встречал сам маршалок великий коронный Сигизмунд Гонзага Мышковский, которого я не знал в лицо, однако своевременно оказавшийся рядом Ходкевич быстро поведал мне, кто это. Спесь, как будто, приросла к лицу Мышковского, скривив его в вечно недовольном выражении. Однако с нами он общался предельно вежливо и лично проводил в большой зал, который назывался Трёхколонным, где заседали сейм и сенат Речи Посполитой. Нас усадили на положенные нам сенаторские места, и осталось лишь дождаться начала работы сейма.

Ждать пришлось долго, потому что маршалку Мышковскому и его людям нужно было рассадить по местам всех сенаторов, а после расставить рядовых депутатов, собравшихся на сейм, а их набралось просто чудовищное количество. Из-за присутствия стольких людей в зале вскоре стоял гул, словно в улье: слишком многие разговаривали друг с другом, пускай и шёпотом, но постоянно, что и создавало тот самый гул, не прекращающийся ни на минуту.

Сенаторы сидели большим треугольником вокруг королевского трона, каждый из углов его ограничен был той самой колонной, давшей название залу. Меня посадили на почётное место прямо напротив короля, чтобы мы могли смотреть друг другу в глаза.

Гул стих мгновенно, когда в зал вошёл король. Сопровождаемый высшими сановниками, среди которых я сразу выделил епископа Гембицкого, и многими из тех, кто был с королём на Замковой площади, когда мы входили в Варшаву, он прошёл к трону и сел. Повелительным жестом он разрешил Гембицкому объявить начало работы сейма.

— Нынешний экстраординарный сейм, — хорошо поставленным голосом произнёс епископ, а по совместительству ещё и великий канцлер коронный, — по крайне серьёзному вопросу. Литовская делегация — (ишь как интересно нас назвали-то, делегация!) — выносит на обсуждение сейма вопрос о ликвидации решения Люблинского сейма, отделении Великого княжества Литовского от Короны Польской.

Он сделал эффектную паузу.

— И de iure, и de facto об уничтожении Речи Посполитой.

Конечно же, после этих слов зал буквально взорвался. Польские депутаты кричали и топали ногами, только что за сабли не хватались. Благо, на сейм с оружием проходить простым шляхтичам нельзя было, иначе, наверное, уже кровь пролилась бы.

Но стоило подняться со своего места мне, и в зале, как по волшебству, повисла тишина. Я увидел, как скривилось лицо короля, когда он понял, что на меня здесь реагируют точно так же, как на него. Поклонившись ему почти как равному, я прошёл три шага, так, чтобы меня было хорошо видно почти отовсюду в Трёхколонном зале, и заговорил.

— Не завоевателем пришёл я в Варшаву, — каждое слово из речи, что произносил сейчас, мы продумали с Сапегой, Радзивиллами и Острожским, теперь осталось только проговорить их, — но как защитник попранных в Люблине золотых вольностей литовских. Всегда, со времён Ягайлы и Витовта, литовская шляхта была неполноценной на фоне польских панов. Русины, жмудь, бояре — что с них взять, так говорили, шутя про «не всё то золото, что блестит». И в Люблине это достигло апогея, когда король Сигизмунд Август, якобы забирая своё, отнял у Литвы половину земель. Сделав Литву из верного союзника не просто вассалом, но частью единого государства, наречённого, но нигде не записанного — Речи Посполитой.

Мы хотели было упомянуть ещё о войнах Литвы, в которых она теряла земли, при том, что Польша и не думала вмешиваться и помогать, но решили отказаться. Воевала-то Литва с Москвой, и земли отходили к ней, да и среди воевод что Ивана Третьего, что внука его было немало Шуйских, и это мне бы тут же припомнили.