Господин следователь. Книга 11 (СИ) - Шалашов Евгений Васильевич

— Вот видишь, — хмыкнул я. — Я и боялся, что у тебя, у моего отца, возникнет чувство вины. Не должно оно у тебя быть. В Берлин не съездил, к профессору Веерштрассе (ишь ты, фамилию вспомнил!), так и ладно. Зато я с доктором медицины Легониным познакомился. И экзамен по истории сдавал не кому-то, а самому Ключевскому. Ну кто потом какого-то немца вспомнит, а наш, Василий Осипович, апологет истории.

— Кто? — нахмурил брови отец.

— Ну, с апологетом, возможно, и перебрал, — самокритично признался я. — Но то, что Ключевский создатель школы историков — бесспорно.

— Тебе виднее, — согласился отец.

И ладно, что не стал сейчас спрашивать — а что за школа? Пришлось бы уходить в дебри. Зато мой батюшка немного повеселел. Кажется, уже и не так терзается из-за сыночка.

Значит, нужно еще кое-что сказать.

— А знаешь, ведь на самом-то деле, я счастлив оттого, что в Череповец попал. Вроде бы, со стороны смотреть — зачуханный городишко, полусонный. Но главное-то не это, а люди! Согласен?

— Н-ну, — кивнул отец, потом поинтересовался. — И что там за люди такие, особенные?

— Начну с того, что у меня там невеста. Где бы я такую барышню встретил, если бы не поездка? Да и другие… Вон, ты на Аньку на мою посмотри. Уже из-за одной этой девчонки стоило в Череповец ехать. Я таких умных людей, как эта девчонка, ни разу в жизни не видел. Два года школы грамоты, а потом, за два месяца к поступлению в гимназию подготовилась, а в ней самой умной оказалась! Таких как Анька, нужно в музее показывать.

— Ну, Анька… — расплылся в улыбке отец. — Твоя Анька — всем Анькам Анька. — Мы с матерью поначалу боялись — не случилось бы чего?

— Батюшка, да ты что? — возмутился я. — Аньке еще только пятнадцать.

— Ох, Иван, кто же возраст-то спрашивает? И ладно, если бы ты умудренный опытом был. А тебе же самому-то двадцать с небольшим. Весь ум у тебя в расследование преступлений уходит. Хорошо, что барышня умная оказалась. Понимает, что ей в тебя влюбляться нельзя.

— Знаешь, а Игнат — Анькин отец, мне прямо в глаза сказал — мол, за тебя-то я не боюсь, человек ты честный, а опасаюсь, что девка влюбится, да в постель запрыгнет, — усмехнулся я. — Он же нас с Аней в крестные своей младшей дочке позвал. Может, из-за того, что опасался? Кумовьями стали, а кумовьям грех шашни любовные разводить.

— Ой, Ванька, ты же парень взрослый, — усмехнулся отец. — Скажи — когда это кому мешало? И кум с кумой, а бывали случаи, когда сестра от брата беременела.

Батюшка сам себе противоречит. То говорит, что годков мне мало, ума нет, а теперь — взрослый мол.

— Тогда вообще лучше голову не ломать, — предложил я. — Анька — это явление, не до конца изученное наукой.

Батюшка призадумался — дескать, что такое сынок несет, но спорить не стал. Зато сказал наставительно:

— Да — не велено нам барышню Анькой звать, только Аней. Я, грешным делом, иной раз думаю — может, удочерить нам ее? Будь она сиротой, государь бы не отказал. Так не получится, отец есть, пусть не родной, но законный. Вишь, как Оленька-то к Анечке прикипела. Я, поначалу-то, даже злился — как так? Девчонка из деревни, подумаешь, что княжна-полукровка. Умница, это-то понятно, но мало ли умных девок… барышень, то есть? А мамка твоя с ней и побыла-то всего ничего — три месяца, а привязалась, будто к родной.

— Может, маменька, когда на Аню смотрит, себя маленькую вспоминает?

— Может и себя, а может, Оленьку-младшую…

— Оленьку-младшую? — не понял я.

— А ты не помнишь? Да, куда уж тебе помнить, тебе самому-то три с половиной годика было, а ей и годика не было. Коклюш у вас случился, у тебя, и у Оленьки. Ты-то выздоровел, а доченька нет. Маменька-то твоя о дочке мечтала, да видно, не судьба. Бог дал, бог и взял. Была бы жива, ей бы уже девятнадцатый год пошел, женихов бы искали. Аня-то, помладше будет, но какая разница?

Конечно же, никакой младшей сестренки я не помнил. Но почему-то явственно представился маленький гробик, а еще — могильный холмик на родовом кладбище, и крест. Чугунный, но не массивный, легкий, а на нем имя…

Это я вспомнил, или нафантазировал?

— Мы с Оленькой старались при тебе о сестренке не вспоминать. Ну, кроме тех случаев, как на кладбище ходили.

— А знаешь, у меня такое чувство всегда было, что должна у меня младшая сестра быть. Может, потому и Аню сестрой стал считать. Понимаю, глупо.

— Просто, прикипел ты к этой девчонке, — усмехнулся отец.

Отвлеклись мы с батюшкой от основной темы. Ну да, об Ане заговоришь — увлечешься. А я сегодня еще одну новость узнал, о том, что у меня была младшая сестра.

— Так что, в Череповце люди, которые и мне небезразличны, и я для них не папенькин сынок, а друг. Это и исправник, которого я лучшим другом считаю, и полицейские наши. А еще — городской голова и дочка его — Мария Ивановна. Она мне чем-то Аню напоминает, только постарше. И с начальником мне повезло. Люди там настоящие живут. Те, для которых и дружба не пустой звук, и совесть. И купцы, которые думают не о том, как карман набить — нет, про карман они не забывают, но рассуждают, как жизнь в городе лучше сделать. Как я теперь без них, ежели надумают меня в столицу перевести?

А ведь я еще отцу про купца Высотского не рассказал, который по деревням ездил и прощения у девок просил. Или про то, как Василий Абрютин, неверно истолковал мои слова о немилости государя, решил, что Ивану придется куда-то бежать, раздумывал — не продать ли дом, чтобы другу помочь?

— Иван, так и ты, наверное, к ним с душой относишься? — улыбнулся отец. — А хорошие люди в любом городе есть. Переведут в Санкт-Петербург — и тут себе друзей отыщешь. Но, сам понимаешь, народа в столице побольше, соответственно, и плохих людей больше, чем в Череповце. А плохие — они чаще в глаза бросаются, чем хорошие.

— Я, иной раз думаю — может, когда я из кареты выпал, насмерть убился, да в рай попал? Не бывает в жизни таких людей, которые в Череповце живут.

— В рай, говоришь? — засмеялся отец. — Был бы ты в раю, не сажал бы преступников в тюрьму.

— Так не без этого, — хмыкнул я. — А с Завьяловым, да с Прохоровым думал, как-нибудь потом расквитаюсь, ежели, не забуду. Карьеру им подпорчу. Так вишь, забыл. А теперь…

— А теперь уже и не расквитаешься, — закончил мою фразу отец. — Зато теперь знаем — почему студент Императорского университета Прохоров убил топором другого студента — Дмитрия Завьялова. И отчего руку отрезал.

— А Прохоров-то совсем спятил или как? — осторожно поинтересовался я.

Подумал даже — не сходить ли, не навестить? Помню, что одет он был скверно, наверняка и передачки в психушку носить некому.

— Совсем. Только и бормочет — мол, я перед Иваном виноват, и перед сестренкой его. Но я вину искупил, и знак послал. Как он еще на почту-то смог сходить, чтобы тебе посылку отправить? Ты бы мне телеграмму не послал, так бы и не догадались — что там случилось и куда рука делась? Я, конечно, помню, что они вместе с тобой в университете учились, но кто же подробности-то знал? Какой Иван? Какая сестренка? Теперь понятно, что руку послал, которая донос писала.

— Что-то мне стыдно стало, — пробормотал я. — Мы же тогда с Анькой такие страдания изобразили — я, вроде как, на побывку из ссылки прибыл, сестренка младшая переживает. А теперь один на кладбище, второй в психушке.

— Ваня, окстись, — фыркнул отец. — Кто Завьялова заставлял лживый донос на тебя писать? А Прохорова кто неволил бумаженцию эту на Гороховую относить? Хотели вместо тебя в немецких университетах учиться? Вот, поучились. И дедушка твой, что б его. А самое главное — я. Сыну родному не поверил.

— Батюшка, ты опять? — расстроился я. — Мы только что с тобой проговорили, что не стоит тебе маяться. Все, что ты сделал, все к лучшему оказалось. И математику я всегда ненавидел.

— Пойдем-ка сынок, водочки выпьем, — предложил отец. — Или, ты по-прежнему водке кофе предпочитаешь?

— Предпочитаю, но рюмочку выпью. Что-то мне лень с самоварами возиться.