Хозяин Амура (СИ) - Шимохин Дмитрий

Двор превратился в сущий ад — крики, выстрелы, стоны, скрежет стали. Рядом со мной рубился старый Парамон. Разрядив до конца свой револьвер, он выхватил шашку. Сталь засвистела в его руке, рассекая воздух и плоть. Этим можно было залюбоваться: старый казак двигался легко, по-молодому, выписывая клинком смертоносные круги, нанося стремительные, хлесткие удары.

Уцелевшие хунхузы, видя, что их передовой отряд уничтожен, не выдержали. Один из них что-то отчаянно прокричал, и они, дав прощальный беспорядочный залп в нашу сторону, как ночные призраки, растворились в темноте за деревьями. Мы остались одни.

Едва последний хунхуз скрылся с глаз, я опустился на землю, тяжело дыша и торопливо перезаряжая «Лефоше». Нужно было собрать людей и организовать оборону — вдруг эти твари снова полезут? На несколько мгновений воцарилась тишина, нарушаемая лишь ржанием раненой лошади, негромким треском, будто от разгоравшегося где-то огня, и чьим-то тихим стоном.

— Все живы? — прохрипел я в темноту. — Отзовись, кто может!

— Я здесь! — тут же отозвался Левицкий.

— И я, — глухо пробасил Парамон.

Послышались и остальные голоса моих каторжан, нанайцев. Но одного голоса не было.

— Беседин? Сенька⁈

Молчание.

Тут из темноты вынырнула тень, и я едва не выстрелил.

— Я тут, командир, — испуганно прошептал Беседин.

— Где тебя черти носили⁈

— Да отлить пошел, а тут как налетели, как начали палить!

— Тише… — прервал его Левицкий. — Слышите? Голоса…

Мы замерли. Действительно, совсем рядом из темноты за деревьями доносился приглушенный разговор.

— Ичиген, что говорят? — шепнул я нанайцу.

Тот прислушался.

— Говорят… тихо. Говорят, убили всех… или убежали. Еще говорят… — снова зашептал Ичиген. — «Та». Это значит… «стреляй».

Значит, они рядом. Ждут, когда мы подставимся.

— Без команды не стрелять! — прошипел я. — Подождем, пока сами не покажутся.

Долго ожидать не пришлось. Несколько темных силуэтов осторожно вышли из-за деревьев и двинулись в нашу сторону.

— Огонь! — рявкнул я.

Наш дружный залп разорвал ночную тишину. Один силуэт рухнул.

— Пробежали! Вон, пробежал! — закричал Левицкий. — Другой на четвереньках… вон, вон он!

Новый залп. Темнота. Левицкий выскочил за угол и тут же вернулся.

— Никого. Двоих подстрелили, остальные ушли.

— Ну, теперь они знают, что мы живы, и так просто не полезут, — сказал я, снова перезаряжая револьвер.

Тут кто-то спросил:

— А чего так светло-то стало?

Мы обернулись. Наша фанза, в которой мы еще минут десять назад спокойно спали, занималась огнем. Тот уже подходил к соломенной, покрытой глиной, крыше.

— Негодяи, — процедил Левицкий. — Они успели-таки поджечь ее сзади. Верно, хотели, чтобы мы выскочили на свет, как куропатки на ток, чтобы перестрелять нас из-за кустов.

— Ну шта, начальник, делать будем? — спросил Парамон, вытирая шашку о халат убитого хунхуза и убирая ее в ножны. — Спасать барахло надоть да тикать отсель, а то фанза энта как есть сгорит!

— Нет! — рявкнул я. — Никуда мы не уходим! Всем — тушить!

— Командир, сгорит же все к чертям! — возразил кто-то.

— Хозяин нам поверил, приютил. Не позволю, чтобы из-за нас он остался на пепелище! Тушить, я сказал!

Люди подчинились неохотно, но приказ есть приказ.

— Парамон, Сенька, в фанзу, вытаскивайте все ценное! Остальным — тушить! Владимир Александрович, командуйте!

Пока Левицкий организовывал эту суматошную борьбу с огнем, я подозвал нанайцев.

— Ичиген, Баоса. Залечь в кустах на той стороне двора. Если эти твари снова полезут — встретить огнем.

Нанайцы молча кивнули и растворились в темноте.

Закипела работа. Мы таскали воду, заливая пламя, которое уже пожирало крышу. Сяо Ма, вскочив на забор, кричал что-то в темноту на своем языке, взывая к соседям-китайцам.

— Что он орет? — спросил я Левицкого, который, отдуваясь, таскал вместе со всеми тяжелые ведра.

— На помощь зовет, — усмехнулся тот. — Говорит, добрые люди, помогите, у нас тут пожар… Наивный.

Он был прав. Из соседних фанз не доносилось ни звука. Никто не пришел. Страх перед хунхузами оказался сильнее добрососедства. Мы остались с огнем и бандитами один на один посреди этой темной, молчаливой и равнодушной китайской деревни.

Огонь сдавался неохотно. Погас он лишь под утро, оставив после себя горький запах гари и мокрого пепла, стылым рассветным ветром разносимого по округе. Искалеченная фанза чернела в первых лучах солнца, через прогоревшую крышу было видно свинцовое небо, но стены, опаленные и немые, еще стояли.

Зайдя внутрь, я увидел, что в едком выедающем глаза чаду проступают очертания тела. Это был хозяин фанзы. Он обмяк в дальнем углу, привалившись к стене, а из груди его вырывались тяжкие, рваные хрипы. Ткань халата на животе пропитало темное, густое пятно, точно зловещая карта, расползающееся по синей материи.

Бедный старик поплатится за свое гостеприимство. Я опустился рядом.

— Переведи, Ичиген, — сказал я нанайцу, — скажи ему, что он получит плату за все свои убытки. Я возмещу все.

Нанаец передал мои слова. Старый китаец с трудом приоткрыл глаза, на его губах проступила слабая, вымученная улыбка.

— Говорит, что он исполнил долг гостеприимства, — перевел Ичиген. — Денег не надо. Просит только полечить его… если можно. Лишь бы жить.

Полечить? Я посмотрел на рану. Пуля вошла в пах, очевидно, раздробив бедренную кость.

— Надо вынуть пулю! — предложил Левицкий.

Парамон, осмотрев рану, лишь покачал головой.

— Безнадежен, — глухо сказал он. — Умрет. В живот попало.

Постепенно, с первыми лучами солнца, вокруг погорелой фанзы начали собираться соседи. Они толпились вокруг нас, и в их раскосых глазах было странное спокойствие. Все знали, что хунхузы, атаковав нас, теперь уйдут и оставят их в покое. Один из стариков, видимо, местный староста, рассказал через Ичигена то, что мы и так уже поняли. Бандиты пришли за нами. Они ждали нас на большой дороге, но мы свернули. Где остановились, им указал кто-то из местных.

Ну что ж, по крайней мере, понятно, что это не люди Тулишена, а, скорее всего, просто бандиты, охотящиеся за путешественниками.

— Они не страшны в чистом поле, — проговорил старик. — Днем это робкие гиены. Но страшны ночью, в лесу, в засаде. Хунхузы теперь от вас не отстанут. Будут идти следом, как волки за оленем, дожидаясь удобного момента.

Слушал я его, и картины из прошлого ярко встали в голове. Чечня. Такие же горы, такая же зеленка, такая же тактика мелких, но кровавых ночных нападений, изматывающих засад, после которых чехи так же растворялись в лесу, оставляя после себя трупы и страх. Похоже, мы не сможем оторваться. Отныне каждая ночь, каждый привал, каждый темный овраг будут нести в себе смертельную угрозу.

Тем временем раненый хозяин фанзы тихо, почти беззвучно заплакал. Его жена, вернувшаяся из леса, прильнула к его ногам и тоже плакала, но молча, слезами истинного, глубокого горя, без криков и причитаний.

Я подозвал к себе его сына, того самого двенадцатилетнего мальчишку, что так храбро встретил нас вчера. Он подошел, бледный и трепещущий.

— Ичиген, скажи ему: я даю слово, что его семью не оставят, — сказал я, доставая из-за пазухи несколько золотых самородков. — Это ему, чтобы хватило уйти отсюда куда-нибудь в безопасное место. Там он вырастет и станет хорошим человеком.

— Отец будет жить? — спросил мальчик, глядя на меня с отчаянной надеждой.

— Пусть спрячет. Никто не увидит. — Я вложил золото ему в кулак. — Это поможет вам начать новую жизнь.

— Сколько лошадей уцелело? — спросил я.

Парамон выглянул за угол.

— Два лошака убиты наповал. Еще две лошади ранены. Остальные целы.

— Беседин, проверь, что с вещами во вьюках!

Вскоре он вернулся.

— Вещи целы! — радостно крикнул он, потрясая своим штуцером.

Нужно было уходить, и немедленно. Хунхузы, потерпев неудачу в ночном наскоке, сейчас зализывали раны и ждали подкрепления. Но скоро они снова повиснут у нас на хвосте. Не теряя времени, мы наскоро поели и стали собираться в поход.