Осень семнадцатого (СИ) - Щепетнев Василий Павлович

Я же раскрыл альбом для зарисовок. Писать я предпочитаю карандашом, вернее, тремя разными карандашами, которые всегда лежат у меня в пенале: мягким, средним и потверже. Но пишу я, признаться, редко. Гораздо чаще я рисую — потому и карандаши. Самые важные, показавшиеся мне значимыми слова или фразы я лишь кратко набрасываю на полях, а потом, при нужде, сверяюсь с подробными записями Ольги. Записи из дворца выносить строжайше запрещено, даже в наших комнатах они хранятся в специальных шкафчиках под замком. А вот альбом с рисунками мне разрешено брать с собой и в Кедровый Терем, и на пленэр, правда, лишь в пределах ограды Александровского Парка. Впрочем, даже если бы ловкий шпион сумел им завладеть, он не выудил бы из этих страниц, испещренных набросками деревьев, собак, кораблей и лиц сестер, сколь-либо ценных секретных сведений. Мои рисунки — дело открытое. Я их регулярно помещаю в «Газетке» и, что куда важнее, в специальных выпусках новой серии «Маска Зеро», плати двадцать копеек, и путь в мир фантастики и приключений открыт. Шпионам даже в Россию ехать не нужно — с небольшой задержкой в неделю свежий номер появляется в Берлине, Лондоне, Вене, Париже, Риме и прочих европейских столицах. Меня как-то спросил один из министров (Маклаков, если вам интересно): что это вы, Ваше Императорское Высочество, так усердно рисуете? Неужто виды царскосельских парков? — Деньги, Николай Алексеевич, — ответил я ему. — Рисую самые что ни на есть настоящие деньги. И в самом деле, каждый новый выпуск приносил барону А. ОТМА — нашему общему псевдониму, составленному из первых букв имен, — около тридцати тысяч полновесных российских рублей чистого дохода. А каждый рубль по-прежнему содержит в себе семьсот семьдесят четыре миллиграмма чистого золота — в пересчете на стопроцентный драгоценный металл. Популярны наши выпуски, и в Европе, и даже за океаном.

Ирония ситуации заключалась в том, что речь как раз и шла об этих самых золотых рублях. Владимир Николаевич, слегка покачивая в руках золотым пенсне, излагал суть нового предложения, робко высказанного на заседании совета министров: прекратить, ввиду тревожной международной обстановки и роста внутренних расходов, свободное обращение золотых монет, изъять их из обращения и перейти от рубля металлического, звонкого, вечного, к рублю бумажному, обеспеченному, как значилось в проекте, «всем достоянием Державы Российской». Я наблюдал за лицом отца. Оно оставалось непроницаемо-спокойным, но в уголках губ я уловил едва заметную, знакомую лишь нам, его близким, горькую складку. Он смотрел в окно, на желтеющие листья деревьев, и, казалось, видел там нечто большее, чем прожекты финансистов. Видел тень грядущего, тень того незримого рубежа, за которым кончается имперское величие, отлитое в золоте и серебре, и начинается зыбкий, ненадежный мир бумажных обещаний и кредитных билетов, мир, где само слово «обеспеченность» становится лишь фигурой речи, призраком, за которым маячит уже не призрачная пропасть нищеты.

Признаться, я не силен в экономике. Я, собственно, ни в чем особо не силён, если уж быть до конца откровенным. Нет, мои почтенные преподаватели тратили на меня время отнюдь не даром, даже очень не даром, и я честно всё не только записывал в свои тетради, и не только заучивал их лекции, но и искренне, от всей души пытался понять запутанные хитросплетения мировой истории, высшей математики или финансовых законов. Временами мне даже казалось — эврика! — всё, наконец-то понял! Но проходило несколько часов, а то и минут, и эти ясные, кристальные схемы начинали мутнеть, расплываться, и смутные, как придворные сплетни, сомнения вновь начинали терзать мою совесть и ум. Казалось, истина ускользает, подобно карасям в пруду Александровского парка, которых я некогда пытался ловить с Колей Деревенко.

Вот и с этими деньгами, с финансовой системой, царившей в нашем отечестве, было не все ясно. Золотой рубль — ведь это же прекрасно! Это же весомо, грубо, зримо. Кубышке, набитой золотыми пятерками и десятками, и зарытой в саду меж корней яблони или под половицами кабинета, не страшны никакие денежные реформы, никакие правительственные циркуляры. Ни один министр финансов, сколь бы хитер он ни был, не может в одно прекрасное утро явиться к своему монарху и сказать: Ваше Величество, всё, с сегодняшнего полудня золотые не стоят ровным счетом ничего! Переходим на юани или на папуасские ракушки!. Нет, с золотом такой фокус не пройдет. Оно вечно. Оно — мерило всего.

Там, в двадцать первом веке, мне постоянно попадалась реклама: храните сбережения в золотых слитках, начиная аж с одного грамма. Слиток в один грамм! Смехотворная, почти неразличимая крупица. А здесь, в нашем семнадцатом году века двадцатого, в одной-единственной десятирублевой монете золота содержится в семь раз больше. Бери да храни! Нет, конечно, десять рублей — сумма для простого человека не маленькая, но и не запредельная. Обыкновенный учитель обыкновенной гимназии получает ежемесячное жалование, которое, будучи переведено на вес драгоценного металла, равняется пятидесяти граммам чистого золота. Мало-мальски квалифицированный мастеровой, тот же слесарь или токарь на хорошем заводе, — двадцати пяти граммам. Чистого золота, заметьте, не какой-нибудь пятисотой пробы. Прекрасно? Отлично! Это ли не свидетельство прочности и процветания Империи?

Но здесь-то и кроется главная загогулина, как говаривал мой наставник по экономике. То, что хорошо для отдельного человека, для правительства зачастую представляет сущую обузу. Власть имущим порой хочется, ох как хочется, запустить руку в карманы своих же подданных, облегчить их махом, сразу, и побольше! Взять, да и надуть весь народ разом, объявив бумажки, лежащие в кошельках, не более чем фантиками, — куда как соблазнительно! Разумеется, лишь в случае высочайшей государственной надобности, для пользы самой же одураченной толпы. Можно, конечно, и пообещать, что лет через двадцать, через тридцать, всё непременно вернут, а там — кто ж вспомнит? Время — лучший лекарь и для финансовых ран. С золотом подобное провернуть невозможно, а с бумажками — запросто. Бумага всё стерпит.

Но Papa, слава Богу, придерживается иного мнения. Он глубоко, непоколебимо верит, что Государь — это прежде всего Божий помазанник, а не вор-карманник с Сенного рынка, и частенько, бывало, повторяет за моим камердинером, Михайлой Васильевичем, меткую малороссийскую поговорку: «Який цар, такі і гроші». Если деньги у нас честные, золотые, весомые, то и царь, и вся власть его — честная, надежная, золотая. И, похоже, оба — и камердинер, и Император Всероссийский — по-своему правы. Разного рода опросы, негласные, неформальные, проводимые через охранное отделение и прочие конторы, показывали, что в массе своей народ царскому слову верит безоговорочно, и царским деньгам — как золотым, так и бумажным — тоже. Ладно, опросы — дело темное, тут респондент всегда может из угодливости или страха приврать. Но вот Коковцев, человек сухой и дотошный, привел железные, не подлежащие сомнению факты: на руках, а точнее, в карманах, портмоне и знаменитых народных кубышках у населения находится золотой монеты аж на пятьсот миллионов рублей, а государственных кредитных билетов — на полтора миллиарда с лишком. И при этом всякий может беспрепятственно обратиться в любую казенную контору или банк и обменять эти самые бумажные кредитки на звонкую, солнечно-желтую монету. И что же? Золота в подвалах Министерства финансов хватало, чтобы честно, без сучка и задиринки, рассчитаться со всеми предъявителями. Значит, что? Значит, народ этим самым казначейским билетам верит. Да и, право, это куда как удобнее: золотые монеты вечно норовят то проскользнуть в дырку в кармане, то закатиться под комод, да и вообще, сто рублей — это ведь восемьдесят граммов металла, а тысяча — так и вовсе два целых фунта! Тяжёлая ноша. А кредитный билет положил в изящный бумажник, и гуляй себе по Невскому налегке.

Я слушал этот неторопливый, размеренный обмен мнениями между Papa и министром, а сам тем временем автоматически водил карандашом по странице альбома. Постепенно Владимир Николаевич Коковцев стал превращаться под моей рукой в ловкого циркового жонглера, лихорадочно работающего с целой полудюжиной огненных факелов, на которых появились надписи: «промышленность», «транспорт», «армия», «просвещение», «здоровье», «займы». На самом деле статей расходов, конечно, куда больше, но для художественного беспорядка на рисунке хватило и шести. Премьер-министр стоял при этом на огромной, видавшей виды бочке, которая к тому же успела рассохнуться, и часть её содержимого уже успела высыпаться на паркет. На бочке было написано «Порох». Поодаль угадывались наши, сестер и мои, фигуры за столом. Papa я изображать не стал — Государя всуе, в качестве персонажа карикатуры, не рисуют. Я не рисую.