Тёмные Воды. Зимний апокалипсис - Алексей Тимофеевич Черкасов

Люди должны вернуться в правильное состояние, — сказала мама.

— В какое? — спросил я.

— В первозданное, — ответил Иваныч.

— Это в пещеры, что ли? Костры, луки?

— Можно без луков, — сказала мама.

— Лук — это уже последствие неправильного выбора, — сказал Иваныч. — Нужно перевыбрать. Вы, Гена, хотите жить на руинах цивилизации, а нужен другой путь… Все эти ваши генераторы, лампочки и прочее — это, понимаешь, Гена, всё равно, что наследник, который проматывает состояние отца, не умея его преумножить.

— А надо как? — спросил я.

— А надо вернуться в состояние, определённое при сотворении. Когда люди могли видеть суть вещей. Тогда не нужно было изучать, делать открытия. Было мгновенное знание, и это знание было верным, а не то что нынче…

Я молчал.

— Генкин, ты согласен помочь людям? — спросила мама.

— Помочь людям? Конечно, мама. Только чем?

Мама встала, подошла ко мне и ласково погладила меня по щеке. Она так часто делала в детстве. Иваныч сдвинулся, и мама села рядом.

— Немезида оживляет память человечества. Она всё покажет, главное, смотрите, — сказала мама, глядя мне в глаза. — У тебя такая хорошая девочка… — это прозвучало как бы без связи с предшествовавшим разговором.

Я посмотрел на Зойку. Потом на маму, Витю и на Иваныча.

— Иваныч, Витя, вы тоже умерли?

— Мы все умерли, — сказала мама. — Все, вы тоже. Пора оживать. Немезида даёт нам шанс вернуться.

— Зоя замёрзла, — сказал Витя. — Я сварился.

— У меня инфаркт. Там, на Кубани, как раз, когда началась вся эта маета… — сказал Иваныч. — Кстати… — продолжил он, сделав глоток из чашки с чаем. — Тебе надо съездить в Каюжное. За Игорем. А то там тоже надвигается… Они вас спасли разок, теперь вы их спасайте.

Мама снова ласково посмотрела на меня.

— Ты, Генкин, всех спасёшь. У тебя такая хорошая девочка, береги её. Амулет мой цел? Носи на себе. Он от безумия убережёт…

— От кого будем всех спасать? — деловито спросил я — во мне стало просыпаться чувство юмора.

— От нас! — сказал Иваныч и захохотал.

Просмеявшись, он продолжил:

— Шумные вы, Генка. Я раньше и подумать не мог, что такие шумные.

Я промолчал, а Иваныч сделал ещё глоток и продолжил:

— Вот смотри: каждый человек создаёт для себя мир, в котором живёт. В этом твоём мире друзья, знакомые, герои из книг, фильмов, сказок… И ко всем ты как-то относишься. Ты выстраиваешь этот мир для своего комфорта, распределяешь в нём всех по ячейкам — сюда друзья, туда враги, сюда любимые женщины, туда герои, боги… И всё бы хорошо, Генка, да только твой друг тоже выстраивает такой мир для себя, и твой недруг тоже. И они тоже всё сортируют, каждый по-своему.

— Ну понятно, — сказал я. — Нормальный процесс для человека.

Иваныч кивнул.

— Да, Генка, нормальный. Точнее, привычный. Но проблема в том, что эти миры не просто выстроены вами внутри себя. Они взаимодействуют. Восемь миллиардов миров и нет даже одной пары повторяющихся. Они друг на друга влияют, продавливают, подавляют, проникают друг в друга… Это немыслимый шум, Генка. Хаос!

То, что говорил Иваныч, было забавно, напоминало фантазии чудаков, которых иногда показывали по развлекательным телеканалам. Я всегда удивлялся, зачем они себе всё это насочиняли — как можно жить в этих фантазиях, снах?

— Вы все мне снитесь? — спросил я.

Мама задумалась.

— Пожалуй, что снимся, Генкин. Но сны нельзя игнорировать. Сон — это вторая жизнь.

— Или первая, — сказал Иваныч.

Тут в коридоре раздались шаркающие шаги, и в комнату вошёл Седой Бес.

— Ну как? — спросил он. — Поговорили?

Затем обратился ко мне, протягивая мне лопату:

— Вот твоя лопата. Иди.

И в тот же миг меня словно выкинуло из сна. Я сидел на том самом камне, где ко мне подошёл Седой Бес. На горизонте виднелось пламя костра. Вероятно, я уснул от усталости и увидел этот странный сон. С другой стороны, мама-то уже во второй раз мне является с того света. Я задумался. Происходило что-то, что в рамках привычного, объяснить было нельзя. Я встал и огляделся. Рядом с камнем лежала наша лопата. Не мог же я за ней во сне ходить? Возле лопаты — какой-то комок грязи. Я приподнял его за торчащие лямки и понял, что это Витин рюкзак. Изнутри воняло протухшей едой, я отбросил его в сторону.

С лопатой я отправился к костру. Там сидел Егорыч и лениво подбрасывал сучья в огонь.

— Долго ты ходил, — сказал он, когда я подошёл. — Заплутал, что ли? Я тоже как-то раз в степи заблудился, это когда в армии служил. Но что лопату принёс, это хорошо.

— А Витя где? — спросил я.

— Да хрен его знает, — сказал Егорыч. — Ушёл куда-то сразу после тебя и пропал. Да найдётся, чай, не маленький.

Я присел рядом с Егорычем на расстеленный им прямо в грязи тулуп.

— Дальше-то что делать будем, Егорыч?

— Да я вот, вишь, собирался как-то на ночлег устроиться… Но раз ты пришёл, может, пойдём, поднимем ту плиту? А то тут в сырости-то и не уснёшь.

Минут сорок мы откапывали плиту — я ломом откалывал мерзлоту, а Егорыч лопатой отбрасывал комья. Когда площадь расширилась раза в три, я просунул кончик лома в щель, и, используя его как рычаг, поднял крышку, а затем мы с Егорычем столкнули её в сторону. Под ней было сантиметров двадцать пустого пространства и ещё одна плита, которая просто сдвигалась, причём, довольно легко. Далее была полость, заполненная застоявшимся воздухом. Вниз вела крутая — почти ступени в стене — каменная лестница. Я посветил фонарём — глубина была метра три. Переглянувшись, мы пошли вниз: впереди я, за мной Егорыч.

Помещение внутри было небольшим — примерно два на три метра. После духоты наверху здесь было прохладно и легче дышалось. Вдоль длинной стены стояло гранитное возвышение, а на нём — длинный мраморный гроб, ничем не прикрытый. Рядом, у стены, стояла мраморная же крышка.

— Ничего себе… да это склеп, — сказал Егорыч. — Кого же здесь погребли в такой роскоши?

Я вспомнил, что и Витя назвал это могилой. Стало немного жутковато. После сегодняшнего сна мне повсюду мерещились