Марс, 1939 - Василий Павлович Щепетнёв

Через пять минут Ваня сидел в классной комнате, с преувеличенным вниманием разглядывая страницу, на которой были изображены лесные и земляные вурдалаки.

Перед обедом мать достала сливы и видит – одной нет. Пересчитала. Опять и опять. Затем сказала отцу.

За обедом отец и говорит:

– А что, дети, не съел ли кто-нибудь одну сливу?

– Нет, – ответил за всех Петя и посмотрел на Ваню.

Ваня покраснел как рак и сказал:

– Нет, я не ел.

Тогда отец сказал:

– Что съел кто-нибудь из вас, это нехорошо; но не в том беда. Беда в том, что в сливах есть косточки, и если кто не умеет их есть и проглотит косточку, то через день умрет. Я этого боюсь. Ведь сливы Толстого Льва не сами по себе растут: им нужно особое питание, и они только тогда становятся плодоносными деревьями, когда косточка прорастает прямо в животе.

Ваня побледнел и сказал:

– Нет, я косточку бросил за окошко.

Все засмеялись, а Ваня заплакал. От стыда и страха.

На следующий день он плакал уже от боли, нестерпимой, жуткой, разрывающей. Рядом рыдала мама, а доктор, суровый и сосредоточенный, готовил из маковых зерен усыпляющий кисель.

Освобождение

1

– Не вздумай якшаться со всякой рванью! – Мать сегодня была злой – наверное, опять ждет письмо с материка.

– Не буду. – Ерёмка спорить зарекся давно. Что толку?

– И вообще, поосторожнее. Помни, завидуют нам.

– Я помню. – Он надел чуни, запахнул полы тулупчика.

– Сразу домой возвращайся, – крикнула в спину мать.

Ерёмка, не оборачиваясь, махнул рукой: вернусь, вернусь я. Куда ж денусь.

Идти было легко, ветер улегся и только изредка шевелил лапами, отчего снежинки прыскали в стороны, но тут же и успокаивались. Давешняя пурга была разведкой, напоминанием: ждите, ужо скоро… тогда надолго… Но скоро – это еще не сегодня.

От быстрого шага Ерёмка распарился, и холод, домашний, нудный, пробравший до самого нутра, ушел. Убежал, вернулся в дом, чтобы ночью вновь заполнить собою – всё.

Небо светлое, но и на его фоне Ерёмка различал белесый кур над шахтой. Виделось хорошо, зорко, и он порадовался тому. Нужно ж хоть чему-нибудь радоваться.

Его нагнал Ванятка, потом Борщан, они тоже вглядывались в небо над шахтой, но вслух говорили о пустяках. То есть это, конечно, не пустяки – когда придет транспорт с углем, что ждать от нового управляющего, будет ли почта, – но все эти вещи происходили сами по себе, о них можно говорить или молчать, не важно, ничего не изменится хоть от самых долгих разговоров. Может быть, другое тоже не изменится, но оно касалось каждого по отдельности, и, случись что, каждый и останется – один.

Ближе к шахте подошли и остальные ребята, теперь их было много, задумай ссыльняшки что затеять – получат сполна, но те брели мирно, своей стороной.

Пришли они точно, ждать пришлось самую малость. Переоделись и получили по тормозку с салом.

Милостипросим проверил по списку каждого, затем Вовка-с-мельницы начал медленно, по складам, читать газетные вырезки. «Российский ратник» и без того обязан был выписывать каждый взрослый, и потому Ерёмке было скучно: все это он читал прежде, и про победу под Гданьском, и про зверства кровавых тевтонов, и про движение «Фронту – нашу веру и наш труд». К тому же Вовка-с-мельницы читал плохо, запинался, глотал слова, оттого выходило даже смешное, вроде «шолдатам нужно по уху, и они получат сполна», вместо «солдатам нужно пороху», но смеяться было нельзя, лучше опоздать, чем рассмеяться, и Ерёмка старался вообще ничего не слышать.

Когда политинформация наконец закончилась, все даже обрадовались. Милостипросим еще раз пересчитал народ, выдавая фонарики. Прежде Ерёмка всегда удивлялся, зачем дважды делать пустую работу, а потом удивляться перестал, понял: пустую работу исполнять легче, чем нужную.

– Ну, молодая гвардия, милости просим. На всем готовеньком жить, конечно, приятно, но хоть что-нибудь отработайте отечеству, хоть капелюшечку.

Клеть шла быстро; минуты эти, когда замирало внутри, когда обступала со всех сторон – громада, чувствовались особенно остро. Казалось, продлись они самую малость – и он научится летать, даже не научится, а просто вспомнит, как это делается. Сколько раз он опускался вниз, столько и появлялось это чувство. Да только пустое, обман. И легкость сменилась гнетом, что наваливался и придавливал книзу.

Клеть содрогнулась и – остановилась.

Приехали!

Здесь всегда было тепло и всегда дул черный буран – ветер, что для вентиляции. На самом деле он был, наоборот, светлым из-за млечного пара, но взрослые того не видели и звали – черным.

– Пошли, – подтолкнул он Ванятку. Оба они работали рядом, он с пятой бригадой, Ванятка с шестой, и потому сразу отделились от остальных.

Люма светила тускло, участок был самым старым, говорили, что здесь работал еще сам Мастер.

У развилки он попрощался с Ваняткой, толкнув того для бодрости в бок.

– Ну, пока, – отозвался Ванятка. – Вечером свидимся.

Тут бы его толкнуть вдругорядь, да не толкнуть, наподдать, чтобы не трепался зря, не сглазил, но Ерёмка только кивнул. Свидимся, если живы будем.

Ветер дул и дул, не иначе инспекцию ждут. Инспекция в непродутую шахту не пойдет, побоится. А взрослые будут костерить ветродуй. Из-за него радикулит, не разогнуться.

Его встретил Архипыч, большак.

– Как ты, Ерёмушка?

Ласковый голос давно не обманывал Ерёмку, но он вежливо ответил:

– Спасибо, дядя Коля, хорошо.

– И ладненько. Нам, Ерёмушка, кровь из носу план делать нужно. Десятый день сегодня, последний. Артель из сил выбивается.

Насчет плана Архипыч врал, план артель выполняла с верхом. Просто хотел премпайку получить. Премпайка у большаков была что надо: и мяса давали, и луку, и муки. Ну, и артели кое-что доставалось, не без того. Ежели прикинуть, то простой артельщик едва половину получал против большака, так на то он и большак, чтобы долей выше прочих быть.

– Хорошо, я постараюсь.

– Вот-вот, постарайся, Ерёмушка, а артель тебя уважит, обещаю.

Обещанию Ерёмка поверил. Жалко, что ли, большаку артельного?

Он побрел в каморку. Архипыч шел следом, бубня насчет почета, благ и хорошего отношения.

– Ведь я не как другие, не кричу, пальцем не трогаю, наоборот. И ко мне люди тоже с пониманием, для них ведь стараюсь, каждому дома лишний ломоть не помешает, ведь верно?

– Конечно, дядя Коля.

– Вот и ты принесешь, мамка, небось, обрадуется, кормилец вырос.

– Обрадуется, дядя Коля.

Наконец они дошли до каморки.

– Видишь, как хорошо мы устроили местечко. И не дует ниоткуда.