Марс, 1939 - Василий Павлович Щепетнёв

Но воздух был чистым, свободным. Ни соколов стальных, ни стервятников. Только ласточки, маленькие, живые, порой подлетали к машине, вровень с бортом, протяни руку – твоя, висели неподвижно, а потом, наскучась, уходили в сторону.

Низко стригут. К дождю.

12

Рассадят стекло недужные.

Я отложил книгу.

– Иду! – крикнул громко.

Стук в окно прекратился. Я посмотрел. Цело окошко, и на том спасибо.

Теперь затряслась дверь.

– Иду, – повторил я.

На пороге эксперт по грибам, Филипп.

– Декабрь настал?

– Нет, я не за тем. – Мальчишку колотило.

– Холодно?

– Изнутри. Ерунда. Вадим Валентинович не вернулся!

– Непорядок, согласен. А откуда он не вернулся?

– Не знаю. Но он велел, если к ночи не придет, к вам идти.

Лестно. Но непонятно.

– Ты пришел. Садись, пей чай.

– Не хочу, – отмахнулся Филипп. – Я вам рассказать должен.

– Рассказывай. – Я шуровал кочергой в топке, стараясь подольше побыть в неведении.

– Я не хочу жить в интернате. И другие тоже. А нам автобус не дают.

– Не понял, – признался я.

– Где вам. Вы в школу для дураков не ходите.

– Нет. – А про себя подумал: как знать.

– После четвертого класса – второй раз на комиссию. Или в интернат, или в дураках навсегда. Был бы автобус – можно учиться в обычной школе, в районе, а жить тут, дома. И в нашей школе можно много чего сделать. Сейчас еще ничего, а до Вадима Валентиновича учителя нас только дебилами и дураками звали. Чуть что, уши крутят или в угол, у вас, мол, мякина в голове, слов не понимаете. Ничему не учили, один крик. Когда Вадим Валентинович приехал, по-другому стало. Интересно, и вообще.

– Поздравляю.

– Чего поздравлять? Я в четвертом классе, мне к лету на комиссию. У совхоза денег нет нас в школу возить. Если резерв не сыщем, так и будем дураками. Или в интернат. Вы знаете, из интерната никто назад не возвращается. Отвыкают, не хотят.

– Погоди, погоди. Какой резерв?

– Это и есть самое главное. Нам Вадим Валентинович рассказал. Не всем, а мне, Витальку и Нюрке. Для остальных мы партизанской тропой идем.

Я посмотрел на часы. Поздно, оттого и тупой я. Мне русским языком говорят, а о чем говорят – не пойму.

Филипп догадался о моих трудностях.

– Сейчас я все объясню. Вадим Валентинович разрешил вам рассказать, если с ним что случится.

– Случилось?

– Не знаю, – вздохнул мальчик. – Но он велел рассказать, если будет отсутствовать больше дня. Суток.

Я начинал закипать, но виду не подавал, держался. Поставил чайник на плиту, пусть тоже покипит.

– Резерв – это золото, драгоценности. И они спрятаны неподалеку.

– Клад, значит.

– Нет. Клады – сказочки. А резервы есть на самом деле. Вадим Валентинович историю хорошо знает. Сразу после революции красные много сокровищ попрятали, на случай если белые победят. Они все время чего-то боялись и прятали на черный день. Особенно Сталин. Когда с немцами война началась, он приказал делать новые резервы, тайные. Для партизан, чтобы фашистов подкупать. Один купленный фашист роты стоит, говорил он. Но о главных, о больших резервах знал он один.

– Что, сам закапывал?

– Закапывал, конечно, не он, – терпеливо объяснял Филипп, – прятали чекисты. По его личному указанию. А потом тех чекистов убивали другие чекисты как врагов народа. А других чекистов – третьи, и следов не оставалось.

– Не оставалось, – тупо повторил я. Хороводы чекистов кружили в глазах.

– Во время войны почти все резервы сберегли. А какие он рассекретил, дал командирам партизанских отрядов, самых больших, так тех командиров он приказал убить. Вывозили их в Москву самолетами и казнили. Чтобы проговориться не могли. У него, Сталина, были и особые резервы, на случай поражения. Так и не рассекречены до сих пор.

– Откуда же ты знаешь про них?

– Вадим Валентинович рассказал. Его отец в партизанах был и уцелел случайно. Его немцы в плен взяли.

– Получается, вы решили эти резервы найти.

– Да. Вадим Валентинович в архивах работал и натолкнулся на следы.

– Ты же сказал, заметали следы чекисты.

– Всего никогда не замести. Нужно знать, что искать. Накладные. Требовалось выдать кирки, лопаты, транспорт. Постановление о расстрелах врагов народа, их сразу по три-четыре стреляли. Когда всё-всё вместе складывалось – выдача инструмента, овса, лошадей, расстрел чекистов – значит поблизости резерв.

– И…

– И в нашем районе такой есть. – Филипп сказал это так же просто, как «у нас в квартире газ». – Вадим Валентинович ищет, а мы помогаем. Нас-то много, всё в округе перевернуть можем.

– Что же вы ищете?

– Необычное. Неизвестную могилу, тележное колесо, ржавую кирку. Для всех мы партизанское движение изучаем. И ребята тоже так думают, кроме нас троих. Чего зря болтать.

– Действительно.

– Вадим Валентинович нас предупредил, что у резервов могут ловушки быть, мины или еще что. Если он не придет в срок, значит с ним что-нибудь случилось. Вчера он в метро пошел, подземелье такое.

– Слышал.

– Вернуться должен был к полудню. Но не вернулся.

– Поэтому ты пришел ко мне.

– Так Вадим Валентинович велел. – Волнение и дрожь оставили Филиппа, он засыпал на глазах. Кончился завод. – Искать его сразу пойдете?

– Искать? Да где?

– Я ведь говорил – в метро. – Он с упреком поднял сонные глаза.

– Людей созвать надо.

– Наши не пойдут, – безнадежно протянул Филипп. – Кто им Вадим Валентинович.

– А золото? Клад?

– Всё государству отдадут, стоит власти прикрикнуть. Нет на них расчета.

– Ладно, ты домой иди, я уж сам попробую сообразить. Да, а те, в интернате, домой пишут?

– Кому их читать?

– А твои родители? Грамотные?

– По-печатному читать могут. Немного. А что?

– Домой иди, вот что.

Он послушался. Я проводил его до калитки. Темно и холодно. Я слышал, как бредет Филипп к своему дому, плеск воды – это он ступил в лужу, несколько минут было совсем тихо, пока не стукнула вдалеке дверь. Дошел, стало быть. Бедная кукла.

Я еще постоял. Живая деревенская тишина: то вздохнет глубоко в печальном сне корова, то звякнет цепь ворота колодца. Поддаваясь тишине, и я не пошел, а прокрался назад. Глупо и смешно – клады в подземельях. Искать сокровища – дело, безусловно, ребячье. Искать. Но не находить.

Меня встретил запах горелого металла. Задержись я еще на пару мыслей, и прощай, чайничек.

Окно запотело; я пальцем вывел красивую букву «М», и она заплакала, роняя слезы на раму. Метро, значит. Без турникетов, лестниц-чудесниц, без гурий голубой униформы, но зато с тяжелым дубовым сундуком, доверху набитым колымским златом. Или лужами царских десяток, в которых плавает старый селезень мирового капитала в синем сюртуке и с цилиндром