Виталий Сертаков - Рудимент

На кого-нибудь другого я бы обиделась, это точно. Ведь это дискриминация по половому признаку, Питер! Но на тебя я обидеться не смогла. Тем более, все знали, откуда ты приехал, там у женщин гораздо меньше прав, чем у мужчин. А потом они показывали тебе уравнения, на шестнадцати листах, и ты повторял по памяти. Мама мне рассказала. И про призы в лотереях, денежные переводы за интеллектуальные игры, и про то, как ты выиграл конкурс составителей обучающих программ для детей-инвалидов…

Меня долгое время удивляло одно. Как же ты не обижаешься, что при всех талантах остаешься инкогнито для внешнего мира? Я теребила тебя бесконечно, а ты только усмехался. Ведь с тобой неоднократно хотели встретиться устроители шоу и те парни, из корпорации, для которых ты написал сразу три программы. Они перевели деньги и хотели пригласить тебя в постоянный штат, а вместо тебя поехали Сикорски и младшая сестра Сью. Я тогда только узнала, что эта тетка из административного корпуса считается твоей новой матерью. Они поехали и привезли тебе кучу подарков.

Я знаю Пэна много лет и сразу заметила, что он недоволен. То есть он свое недовольство умело скрывал. Он раздражался, потому что допустил промах и позволил тебе водить дружбу в Сети и участвовать в соревнованиях. Он никак не ожидал такой популярности, но остановить тебя уже не мог, потому что иначе прервались бы ваши научные эксперименты. Вот и приходилось всячески оберегать тебя от контактов.

Чтобы ты выполнял заказы Крепости.

Помнишь, Питер, как ты верил, что участвуешь в программах психологической поддержки?

Тогда я сказала себе — вот тот парень, что мог бы стать отцом моих детей. Наших детей.

Я даже размечталась, что смогу тебя после совершеннолетия забрать из Крепости, и к тому времени изобретут какие-нибудь новые протезы, и мы сможем купить дом в Джексонвилле, по крайней мере, там я хоть кого-то знаю… Знала когда-то. Я ведь так немного успела повидать, даже по сравнению с тобой. Я люблю тебя, Питер.

А потом мы полетели с мамой на курорт, к океану. Целый месяц! Господи, какая я была счастливая, я почти забыла о своем уродстве. Правда, мне никогда уже не суждено носить открытые купальники, и нельзя загорать, и ходить без солнцезащитных очков. А еще мне нельзя переохлаждаться, и глотать соленую воду, и ударяться, и еще много чего не положено… Они же никогда толком не представляли, что мне может навредить. Но все равно, несмотря на запреты, я чувствовала себя настоящей голливудской звездой: никаких душных палат, запертых дверей, и столько улыбающихся лиц вокруг! Когда вернулись, меня проверили. И сразу начали готовить к новой операции, все пошло по старому. Мамочка пришла ко мне и делала вид, что все в порядке. Это ерунда, это в последний раз, повторяла она, но я понимала, что она лжет, и мне это было больнее всего. Лучше бы они резали меня без наркоза.

— Что у меня опять выросло? — спросила я. Она сделала вид, что не поняла вопроса, но вся побелела.

— Мама, что у меня опять выросло лишнее? Еще одна почка, или желудок?

— Откуда ты знаешь? — Она растерялась, но быстро взяла себя в руки.

Мама у меня — настоящий профессионал, ее не так-то просто смутить. И у нее, в отличие от меня, никогда не дрожат руки. Может немножко дергаться глаз, или появляются капельки пота над верхней губой, но руки не дрожат. Сикорски, когда не в себе, он прячет руки в карманах, чтобы никто не видел, как он трет пальцы, словно сдирает старую ороговевшую кожу. Мамочка держит руки на коленях, ногти у нее всегда ровные, коротко подстриженные, а кожа на ладонях почти белая от специальных составов.

Я старалась не глядеть на ее руки, чтобы не представлять, как она выглядит в шапочке и маске. Мама не участвует, когда оперируют меня, наверное, так положено по врачебной этике. А может быть, она боится, что случайно дернет рукой…

Я представляю, как мамочка поднимает ладони, и ей надевают тонкие перчатки, а затем вспыхивает лампа, что не дает тени, и для того, кто привязан к столу, остаются только висящие в белизне глаза. Внимательные и холодные, как глаза боа, загнавшего в трясину дрожащего детеныша тапира. Змея неторопливо кружит возле увязшего в тине зверька, слушает заполошную трескотню маленького сердечка. Она не торопится, она получает удовольствие от охоты…

Поверх розовых резиновых перчаток скатываются капельки крови. Кровь стекает, а промежутки между резиновыми пальцами становятся почти черными, но блестящее лезвие держится крепко и точно по нанесенному рисунку входит под кожу… Затем одни нависшие над разрезом глаза встречаются с другими, шапочки удовлетворенно кивают, а розовая перчатка опускается вниз. Две пары глаз пристально разглядывают трепещущий живой комок, что-то невероятно увлекательное, что-то лишнее, рудимент… Я слышала, как доктор Сью сказала, что мамочка прекрасно оперирует.

Мама пообещала, что обо всем со мной поговорит. Раз уж я и так подслушала, то нет смысла скрывать, они просто хотели меня поберечь. Пока я стану взрослой.

И она сдержала слово, Питер. Наполовину. Она не была моей настоящей матерью.

Она была носителем.

26. САМЫЕ НЕЗАВИСИМЫЕ ЖУРНАЛИСТЫ

— У тебя новости, — заявил Барков, едва я приехал в столовую. Я кивнул Марго и подвинул соседу тарелку с хлебом. Под тарелкой лежала магнитная карта.

— Ты уверен, что сработает? — несмело спросил он.

— Спрячь, — посоветовал я, вгрызаясь в персик. — Или забоялся?

— Я свое отбоялся, — хмыкнул он, разглядывая заветный квадратик. — Это у тебя в башке сквозит, будто ты призрак встретил. Но нас засечет козел с четвертого поста!

Я старательно изображал беззаботный ужин, нарочито долго смаковал фрукты, но внутри все кипело и булькало. Сначала мне почудилось, что повариха как-то не так на меня поглядывает, затем я стал вспоминать, не встретил ли кого в холле.

— Не бзди, ничего не ожидается, — глядя в сторону, прошамкал Барков. Он, в задумчивости, набил полный рот салата, наверное, тоже не справлялся с тремором. — Никаких дополнительных мероприятий.

— Ты проследил?

— Да, как ты просил, нарочно ошивался в парке, пока не выгнали. Все уехали, осталась обычная смена дежурных. Тем более, что выходной.

— Иногда в выходной они затевают… —Я прислушался к звукам из большой столовой. Свет там не горел, но мне показалось, что кто-то разговаривает.

— Там пусто, — поймал мои мысли Барков, — Моют полы.

— Кто из врачей?

— Этот… — напрягся Барков. — Доктор Рамадан, или как его. Не из наших. Он тихий, до одиннадцати не вылезет из кабинета…

— По этажу дневалит Томми, он уже спит, — сказал я. — А с охранником надо потолковать. Если даже засекут, пусть ищут неисправность в своей системе. Но если боишься, отложим.