Тёмные Воды. Зимний апокалипсис - Алексей Тимофеевич Черкасов

не получалось. Мы закупорили все щели, почти полностью перестали проветривать и кое-как спасались кислородом с улицы. По дому мы ходили в свитерах, а то и в куртках, ложась спать, не раздевались. К счастью, мы всё ещё могли пользоваться Егорычевой баней. Маленькую парилку нам удавалось прогреть градусов до тридцати пяти-сорока. Однако жить там мы не могли, поэтому бо́льшую часть времени попросту мёрзли. Мы с Зоей очень боялись заморозить Асю, которой уже было девять месяцев, и она постоянно была укутана в сорок одёжек.

Тем временем нашему Немо, который, казалось, поправился, снова стало хуже. То ли девчонки из-за нехватки опыта не долечили его пневмонию, то ли обострились другие болячки, но он снова слёг и метался в лихорадке. При этом у него начался бред. Он постоянно что-то бормотал, вскакивал, сидел на постели, глядя в пустоту, и снова падал на подушки. Немо постоянно сбрасывал одеяло, а при нашем холоде это было недопустимо. Катя с Полиной по очереди дежурили возле него.

Однажды Полина прибежала ко мне:

— Он требует тебя.

— Кто требует?

— Немо. Он лежит и бесконечно твердит: «Тас, Тас, Тас», и рукой показывает в вашу сторону. Я сначала думала, что это продолжение бреда, но, кажется, ему нужен ты.

Я отложил в сторону книгу по энергетике и пошёл с Полиной.

Немо лежал на постели. Губы его запеклись, глаза впали, он весь осунулся. Кожа лица посерела, под глазами были мешки. Казалось, он постарел лет на двадцать. Увидев меня, Немо поднял руку в знак приветствия и снова бессильно уронил её на одеяло. Это был первый случай на моей памяти, когда он явным образом отреагировал на присутствие другого человека.

Я сел на стул рядом. Немо попытался привстать, но сил на это ему не хватило.

— Мне кажется, у него начались приступы головокружения, — сказала Полина. — Он очень беспокойно себя ведёт в некоторые моменты, пытается сесть, вертится, закрывает глаза…

— Вы меня звали? — спросил я.

Немо коснулся меня правой рукой, а левой показал под кровать. Я наклонился, под кроватью лежала его котомка. Я поднял её и передал Немо. Он развязал стягивающую её верёвку, порылся внутри и достал две пробирки. Одну из них я узнал — это её он уронил, когда появился у нас полгода назад. Немо протянул их мне.

— Что это? — спросил я, не притрагиваясь к пробиркам.

Немо привстал на постели, опираясь на левую руку, а правой продолжал протягивать мне пробирки.

— Вырай, вырай, ирий. Отепла.

— Ты его понимаешь? — повернулся я к Полине.

Та отрицательно мотнула головой.

— Укроп, укроп, — продолжал Немо. — Ввергнути в лёд.

— Это какой-то язык, — понял я. — Может, болгарский?

— Да, похоже, — согласилась Полина. — Ввергнути — значит, положить внутрь. Он предлагает это куда-то положить.

— Да куда как раз понятно — в лёд. Непонятно, зачем.

— В лёд, в лёд, — закивал головой Немо. — Ввергнути в лёд.

— Лёд, что ли принести? — не понял я.

— В дале ввергнути, — замахал рукой Немо. — Аможе гра пали.

— Где-то далеко, что ли, говорит… — сказала Полина.

Я задумался. Не похоже было, чтобы он бредил. Язык мне был непонятен, но Немо явно пытался что-то объяснить.

— Се живот, — сказал Немо, протягивая мне пробирки. — Бри, ввергнути в лёд аможе гра пали.

Язык, похоже, был старославянский. Я попробовал вникнуть.

— Не жалеть живота своего — это что? Не жалеть жизни, так? — Я посмотрел на Полину. — Значит, он говорит, «Это жизнь». И куда-то эту жизнь надо бросить, в какой-то лёд.

— Маринка шесть языков знает, — сказала Полина. — Может, позвать?

— Да может и позвать… — пробормотал я, но тут силы у Немо кончились, он тяжело опустился на подушку и уставился в потолок. Я взял из его руки обе пробирки. В них была какая-то паста: в одной зелёного цвета, во второй красного.

— Что это такое, как думаешь, Полина?

Та пожала плечами.

— В медучилище нам показывали бактериальные культуры, было похоже. Только не такие густые.

— Думаешь, в них бактерии?

— Просто предполагаю…

— Нужно осмотреть его котомку, может быть, что-то наведёт на мысль… — рассуждал я вслух. — Ты запомнила, что он сказал?

— Ну… так, — замялась Полина.

— Запиши то, что запомнила, попробуем разобраться.

Я полез в котомку Немо. Там была сложена ветхая одежда. На дне валялась круглая пластина на нитке, которую он частенько крутил в руках. Раньше она, вроде бы, слегка подсвечивалась, пришло мне в голову.

— Как ты думаешь, что это? — показал я пуговицу Полине.

— Не знаю, на пуговицу похоже.

— А зачем ему пуговица, если на его одежде таких нет. Вообще она какая-то странная. Больно тяжёлая для пуговицы, глянь… — я подбросил её в руке и передал Полине.

— Да, массивная, — согласилась со мной Полина.

— Ладно, тут больше ничего интересного нет, — сказал я. — Немо отключился, пойду с Генкой посоветуюсь.

Генку мой разговор с Немо заинтересовал.

— Немой заговорил? — пошутил он и взял у меня из рук обе пробирки. — Значит, думаешь, тут какие-то бактерии?

— Других идей нет. Он сказал «Это жизнь, брось это в лёд». Больше я ничего не понял.

— А это-то ты как понял? На каком языке он говорил?

— Вроде, на старославянском.

Генка посмотрел на меня.

— Ты знаешь, как я с Томкой познакомился? В парке сидела на скамейке и читала Библию на старославянском. Сможешь повторить, что он ещё говорил?

— Полина записала.

— Пошли.

Мы взяли у Полины листок, на котором она корявым докторским почерком написала несколько слов.

Тамара долго вглядывалась в лист, разбирая Полинины каракули.

— Если это старославянский, то тут написано «Это жизнь, брось это в лёд, где гора упала.

— Где гора упала… — задумался Генка — Где же у нас гора упала?

— Так астероид же! — осенило меня. — Гора упала, да.

Генка посмотрел на меня.

— И где это? А главное — зачем туда бросать эту пасту?

У меня ответа не было.

— Вот ещё какая-то пуговица у него в котомке лежала, он с ней не расставался.

Генка взял у меня пуговицу, покрутил в руках.

— На пуговицу не особенно похожа. Тяжёлая… что это за