Темна вода во облацех - Александр Федорович Тебеньков

— Что скажете, Вита Ионовна, об этом человеке?

Она мельком глянула на фотографию.

— Обещала я помочь этому человеку, если придет ко мне. Слушай, и ему передай... Много темного и непонятного вокруг него обитается. Чужого, не нашего. По узкой тропке ходит, между белым и черным, между светлым и темным. Между своим и чужим. Никак определиться не может — с кем он. Только нельзя сразу две титьки сосать, нельзя служить сразу двум хозяевам... И как он с хозяином определится, пусть снова ко мне приходит. Пока сам не выбрал, никто не знает, что и на какой дороге ему суждено будет.

— У меня нет хозяина, Вита Ионовна, — осторожно возразил Баринов.

Легкая улыбка тронула губы собеседницы.

— А ты в сердце себе загляни, а потом в ум-разум. Вот он и отыщется.

— Значит, один хозяин — свой и светлый, другой — чужой и темный... Так?

— Такой человек как ты — сам должен быть себе господин, сам себе хозяин. Каким захочешь — таким и станешь, Павел Филиппович.

Баринов напрягся, даже подался вперед от неожиданности, пытливо вгляделся в лицо цыганки.

— Вы меня знаете? Откуда?

— А не знала, так не приглашала бы, — теперь она уже откровенно улыбнулась — как показалось Баринову, печально и отстраненно. — Ты человек заметный. Ты к нашим людям по-доброму относишься, жалеешь их, понять хочешь. И они тебя за это уважают, не боятся, хотя и опасаются.

— Кто же такие — ваши люди? Цыгане?

— Что рома, что русские, что киргизы — твари Господа нашего, дети Его малые, и все равны перед Ним. Но есть среди них отмеченные неким даром, и этим они от обычных людей отличаются.

— Гадалки? Ясновидцы? Предсказатели?

— У каждого свой дар, каждый несет свой крест, — уклончиво ответила цыганка. — Ты, Павел Филиппович, отмеченных не хуже меня знаешь, говорить о них потому не будем... Лучше расскажу я тебе одну историю — никому и никогда не говорила. За этим и позвала... Сколько мне лет, как ты думаешь?

Женщинам обычно на такой вопрос правдой не отвечают. Придумают что-нибудь расплывчатое, развесистое, какой-нибудь неуклюжий комплимент, а если уж совсем припрут к стенке — скинут на глазок лет пять-десять-пятнадцать. В зависимости от ситуации... Но сейчас не тот случай. Сейчас важен не этикет, а искренность и ясность.

— Пятьдесят три? — сказал Баринов, всматриваясь в лицо собеседницы. Подумал и прибавил для верности: — Пятьдесят пять?

Цыганка одобрительно кивнула.

— Правильно. Пятьдесят седьмой пошел, да-да!.. Ну, слушай. Жили мы оседло, тихо и спокойно общиной в Байя-Маре, это в Румынии. Там я и родилась. Летом обычно своим семейством в три-четыре шатра кочевали — по Венгрии, по Австрии, по Сербии. Не бедствовали. Дедушка и папа кузнечное дело знали, с железом работали, бабушка на базарах гадала. А маму я почти не помню, умерла она рано... И вот в Нови-Саде — а было мне уже восемь лет — встретился один человек. Я подбежала — потанцевать, денежку выпросить, а он меня небрежно этак отстранил, и к бабушке: погадай, мол. Только бабушка гадать ему не стала, прогнала. Потому что испугалась сильно. И я испугалась, за нее спряталась, прижалась, и чувствую — она вся дрожит... Двуликий это человек. Диким зверем от него повеяло. Не сомневайся, я-то знаю. Родной дядька мой медведей по ярмаркам водил, и я тебе так скажу: медведь — как свой, только с когтями и шерстью. А тот человек — чужой. Оборотень. Как два разных человека в нем живут. Холод от него я почуяла, и черноту его... И еще я тебе скажу... Когда бабушка поняла, что и я его двуличность почуяла и узнала, еще больше испугалась, теперь уже за меня. И свой оберег мне на палец надела — вот этот.

С заметным усилием цыганка сняла со среднего пальца левой руки темный, почти черный перстень с большим плоским камнем и положила перед Бариновым.

Он осторожно поднял перстень.

Тяжелый, с грубоватой декоративной насечкой по обе стороны камня, он производил впечатление старинной, уж, во всяком случае, не современной работы. Камень отсвечивал густой чернотой, но Баринов повернул его, и в глубине неожиданно высветилась тоже темная, но почти фиолетовая синь. Баринов присмотрелся. Камень оправлен прочно, надежно, со всех краев металл плотно прилегал к нему. Вот и обработка камня показалась грубоватой, словно не профессиональной. Баринов припомнил, похожая огранка в ювелирном деле называется, кажется, «табличной»...

— Перстню этому больше трехсот лет, — словно отвечая на мысли Баринова, сказала цыганка. — Сработал его прадед моего деда, а силу перстню дала его дочь — моя прапрабабка. Защищает он от того, кого сербы называют vlkoslak, румыны — strigoi, словаки — vrolok, словенцы и хорваты — shtriga...

Цыганка замолчала и пристально смотрела на Баринова.

— А немцы — werwolf, англосаксы — werewolf, — медленно проговорил он, отвечая на ее немой вопрос. — У славян он волколак, вурколак, оборотень...

— Да, — кивнула головой цыганка. — Правильно. Мы называем его мулло, а вы, русские, оборотнем. Это человек, который сейчас с тобой рядом. Черный человек, темный, чужой. Опасаться надо того человека... А теперь иди. И больше ничего не спрашивай. Когда что-то рассказать мне захочешь — приходи, буду ждать.

Баринов помедлил, потом решился.

— А как вы здесь, Вита Ионовна, оказались?

Цыганка отстраненно смотрела куда-то в угол, словно не слышала его. Потом вздохнула, покачала головой.

— Упрямый ты. До всего докопаться хочешь. Ну да ладно, оно и правильно... Дальше слушай. На следующее лето отправились мы кочевать на восход. Разбили табор неподалеку от города Сороки. Да только чем-то не понравились местным. Среди ночи прокрались, как волки, а было-то у нас всего три шатра. Топорами, вилами да косами всех поубивали, в овраг побросали. Пожгли, пограбили. Надо мной поизмывались досыта, убивать не стали, туда же скинули. Сама, мол, подохнет... А назавтра Красная Армия в Бессарабии объявилась. Бойцы на меня наткнулись, когда я из оврага-то выползла, а их командир в лазарет приказал доставить. Потом нашел, в детский дом определять не стал, а взял в свою семью — он бездетный был. Жена его сама меня забрала, увезла во Фрунзе... А в сорок четвертом погиб он под Бухарестом.

Она помолчала, потом подняла перстень со стола, легко встала и подошла к Баринову. Решительно взяла его левую руку, надела перстень на безымянный палец.

— Смотри-ка, словно для тебя сработано! «Спасибо» не говори, за это не благодарят. Даст Бог, пригодится, — она широко перекрестилась трижды, прошла на