Владимир Михайлов - Один на дороге

- Достаточно обще и не слишком-то вразумительно. А еще?

- Еще? - Фабльберг задумался. - Да, вот. Он говорил о книге какого-то писателя, он не называл его, но уже потом я понял, что то был, видимо, Гюго. Там один господин награждает за подвиг какого-то унтер-офицера, предотвратившего несчастье, и тут же приказывает расстрелять его, потому что несчастье это стало возможным по вине того же самого унтер-офицера. И вот доктор Роттенштейнер сказал, что с ними, вероятно, сделают то же самое. Только, - тут он усмехнулся, - может быть, все произойдет наоборот: сначала расстреляют, а потом станут награждать.

- Веселый разговор... И в чем же он чувствовал ту вину, за которую его могли расстрелять?

- Этого он не говорил. Может быть, он имел в виду нацизм вообще?

- За что же их награждать? Хотя думать он мог, конечно, по-всякому ... Что вы еще можете вспомнить?

- Кажется, больше ничего, - сказал Фабльберг, помолчав. - Хотя, конечно, может быть, что-то еще и вспомнится: знаете, память - капризный инструмент, она готова к действию далеко не всегда. Вот свои операции я помню все, хотя их немало. Если что-нибудь придет в голову, я вам сообщу, но должен сразу предупредить: ничего конкретного там не будет ...

- Спасибо и за это. Как вы думаете, товарищ Фабльберг: что там все-таки размещалось? Могла это быть, например, больница?

- Больница? М-м...

- Маленькая больница для каких-то особо опасных больных.

- Не знаю, - задумчиво сказал он. - Вам ведь известно, мы теперь стараемся строить больницы подальше от городских центров, где-то в зелени, в тишине. Впрочем, по каким-то соображениям такая больница могла находиться и в городе. Тем более раньше. Но в подземелье?.. А, вот, вспомнил: была это больница или нет, но какие-то больные там, кажется, были. Да, совершенно определенно. Видите, память заработала, и я вспомнил: однажды доктор Роттенштейнер был настроен особенно мрачно, - я говорю "особенно", потому что веселым он не бывал вообще никогда, - и я не удержался и спросил его, в чем дело. Должен вам сказать, что я очень привязался к нему, мой отец погиб еще в тридцать девятом в Польше, хотя то была не очень страшная война. Итак, я спросил его, и он - не сразу, правда, - ответил, что иногда в мире все переворачивается с ног на голову. Когда больной выздоравливает, это должно быть радостью для врача, но временами получается наоборот, потому что бывают больные, которые должны умереть, и если они выздоравливают, то это нехорошо. Помнится, я тогда удивился и сказал, что, по-моему, это все равно хорошо, но доктор ничего не ответил.

- Та-ак, - протянул Лидумс, и мы с ним переглянулись. - Любопытная деталь ... Значит, вы виделись с ним ежедневно?

- О, разумеется, нет. Убирать я старался, когда его не было, потому что мне как-то легче было, когда никто не видел меня за этим занятием. А кроме того, он вовсе не каждый день бывал дома. Случалось, он не появлялся по двое и по трое суток.

- Уезжал?

- Возможно. А может быть, просто ночевал там или дежурил.

- Получал ли он почту?

- Да. Но только журналы, иногда какие-то проспекты. Не помню, чтобы он получил хоть одно письмо.

- А с вами никогда не пытались разговаривать о нем? Вы ведь были к нему ближе всех остальных и могли знать то, что другим было неизвестно: что он делает дома, что~ говорит, что думает, не слушает ли вражеские передачи...

- Приемник у него был, но он включал его редко, и слушал только музыку. Больше всего легкую. Садился в кресло и слушал, иногда с закрытыми глазами.

- Готовил он сам?

- Обедал доктор где-то в другом месте. Кофе варил сам, на спиртовке, по старинному обычаю. Дома съестного почти не держал. Хотя однажды, когда мама спросила, не может ли он помочь нам немного с продовольствием, - это было уже незадолго до того, как меня призвали на службу, - я попросил его, и он принес хорошей колбасы и сыра. Я расплатился с ним из денег, которые причитались мне за уборку.

- Значит, его жизнью никто у вас не интересовался?

- Нет. Потому что за ним все время следили, и он это знал.

- Это новость. Следили?

- Может быть, я неточно выразился. Может быть, не следили, а охраняли. Когда он выходил, за ним заезжала машина, где кроме шофера всегда сидел еще один человек. И привозила его та же машина. Небольшой "вандерер", восьмерка. Возле дома я нередко встречал одних и тех же людей, но в нашей округе они не жили, там я знал почти всех. А когда он звал меня на прогулку, - это бывало очень редко, - мне не раз казалось, что за нами кто-то следует, постоянно на одном и том же расстоянии. Я подумал, что это могут быть грабители, - доктор хорошо одевался, по виду его можно было принять за богатого человека, да он и не был бедным, - и сказал ему. Он ответил: "Не обращай внимания. Тебе ведь бояться нечего?". И добавил: "Каждый должен делать свое дело, и делать его хорошо. Тогда все будет в порядке". Больше я с ним об этом не говорил.

- И с тех пор, как вам пришлось идти в армию, вы его больше не встречали?

- Когда я узнал, что должен идти воевать, я не мог не сообщить ему, тогда я гордился: отечество нуждалось во мне, а воевать - это вам не чистить печи и не бегать в гимназию, солдат - серьезный, взрослый человек. Услышав от меня об этом, он сказал, не спросил меня, а просто проговорил, как бы про себя: "Может быть, избавить тебя от этого? Я мог бы..." Я еще не успел ничего ответить, потому что подумал, что мама была бы очень рада, но он так же, вслух, закончил: "Хотя -нет. Так тебе будет проще..." Что - проще, и почему, он не сказал.

- Проще жить, наверное, - сказал Лидумс.

- Может быть, он думал, что на фронте я скорее выживу? Но тогда нас еще не бомбили так страшно, как, я слышал, здесь было потом; в тылу было куда безопаснее.

- Ну что же, - сказал Лидумс, - благодарю вас. Думаю, что сейчас вам самое время пообедать. Наши товарищи устроят это.

- Да, - сказал Фабльберг, взглянув на часы, - режим - это очень важно в жизни человека. - Он встал. - Может быть, вы дадите мне ваши телефоны. На случай, если я еще что-нибудь припомню. Ведь я останусь здесь еще на два дня. Так я попросил, и мне обещали.

- Хотите побродить по городу? - осторожно спросил я.

Он покачал головой.

- Нет, - сказал он, - не хочу. Я успел увидеть кое-что, пока мы ехали с аэродрома. Все изменилось, и я не хочу лишних переживаний. Но здесь недалеко, в нескольких десятках километров есть, как говорили мне дома, кладбище наших солдат, погибших еще в первую мировую войну. Конечно, они воевали не за правое дело, - он извиняющеся улыбнулся. - Но ведь они этого не понимали.

- Хотите почтить их память?

- Я не воспитан на идеях милитаризма. Но в этих краях тогда погиб мой двоюродный дед. Мне говорили, что и его прах лежит на этом кладбище.