Олдос Хаксли - Обезьяна и сущность

- Он. Он знает все, что мы делаем, все, даже то, что мы только думаем или чувствуем.

- Может, и знает, - говорит доктор Пул, чьи либерально-протестантские воззрения на Дьявола за последние недели существенно изменились. - Но если мы чувствуем, и думаем, и делаем правильно, Он нас не тронет.

- Но как это - правильно? - спрашивает Лула. Несколько секунд он молча улыбается.

- Здесь и сейчас правильно вот что, - говорит наконец доктор Пул и, обняв Лулу за плечи, притягивает ее к себе.

- Нет, Алфи, нет!

Охваченная паникой, она пытается высвободиться, но он крепко держит ее.

- Вот это - правильно, - повторяет он. - Быть может, это правильно не всегда и не везде. Но здесь и сейчас - наверняка.

Он говорит сильно и очень убежденно. Еще никогда за всю его изменчивую и противоречивую жизнь ему не доводилось мыслить столь ясно и действовать столь решительно.

Лула внезапно уступает:

- Алфи, ты уверен, что это правильно? Совершенно уверен?

- Совершенно, - отвечает он с высоты нового для него чувства самоутверждения и с нежностью гладит ее волосы.

- "Так, смертная, - шепчет он, - она стоит, являя собой любовь, свет, жизнь и божество. Она - весны и утра воплощенье, она - младой апрель".

- Еще, - шепчет Лула.

Глаза ее закрыты, на лице выражение сверхъестественной безмятежности, какая бывает порой на лицах у мертвых. Доктор Пул начинает опять:

Мы станем говорить, и дум напев,

В словах ненужных робко замерев,

Вновь оживет в проникновенных взорах,

Гармония беззвучная которых

Пронзает сердце. Мы с тобой сольем

Дыханье наше, грудь к груди прижмем,

Чтоб кровь забилась в унисон, а губы,

Не прибегая к звукам речи грубой,

Затмят слова, что жгли их так доныне;

Как с гор ручьи встречаются в долине,

Так, тихие покинув тайники,

Сольются наших жизней родники,

И станут страсти золотой струею,

И станем мы с тобой душой одною,

Живущей в двух телах... Зачем же в двух?

Долгое молчание. Внезапно Лула открывает глаза, несколько мгновений пристально смотрит на доктора Пула, потом обнимает его и жарко целует в губы. Но стоит ему прижать ее к себе чуть покрепче, как она вырывается и отодвигается на свой конец сиденья. Он пытается придвинуться, но она не пускает.

- Это не может быть правильно, - говорит она.

- Но это правильно. Лула качает головой:

- Это слишком прекрасно, я была бы слишком счастлива, если бы так оно и было. А Он не хочет, чтобы мы были счастливы. - Пауза. - Почему ты сказал, что Он нас не тронет?

- Потому что есть кое-что посильнее Его.

- Посильнее? - Она качает головой. - Он все время боролся с этим - и победил.

- Только потому, что люди помогли ему победить. И не забывай, что победить раз и навсегда Он не может.

- Почему же?

- Потому что Он не может не поддаться искушению и не довести зло до предела. А когда зло доходит до предела, оно всегда уничтожает само себя. И после этого снова появляется обычный порядок вещей.

- Когда еще это будет...

- В масштабах всего мира и в самом деле не скоро. Однако для отдельных людей - тебя и меня, например, - хоть сейчас. Что бы Велиал ни сделал с остальным миром, мы с тобой всегда можем действовать во имя естественного порядка вещей, а не против него.

Снова наступает молчание.

- Мне кажется, я все же тебя не понимаю, - наконец говорит Лула, - но это не важно. - Она опять пододвигается ближе, кладет голову ему на плечо и продолжает: - Теперь для меня ничто не важно. Пускай Он убьет меня, если захочет. Это не имеет значения. Во всяком случае, сейчас.

Он берет ее лицо в ладони, приближает к своему, наклоняется для поцелуя, и в этот миг экран темнеет и превращается в безлунную ночь.

Рассказчик

L'ombre etait nuptiale, auguste et solennelle. Но на этот раз торжественность свадебной ночи не нарушается ни бешено-похотливыми воплями, ни Liebestod, ни саксофонными мольбами о детумесценции. Пропитавшая эту ночь музыка чиста, но не наглядна, точна и определенна, но лишь в отношении реальности, которой нет названия, всеобъемлюща и плавна, но не вязка, свободна от малейшей тенденции властно прилипать ко всему, до чего бы она ни дотронулась и что бы ни охватила. Это музыка, пронизанная духом Моцарта, хрупкая и радостная, несмотря на свою причастность к трагедии, музыка сродни веберовской, аристократичная и утонченная и тем не менее способная на безрассудное веселье, равно как и самое точное понимание мировых страданий. Нет ли в ней намека на то, что в "Ave Verum, Corpus" {"Слава тебе, пресвятое тело" (лат.).} и в соль-минорном квинтете лежит вне пределов мира "Don Giovanni" {"Дон Жуан" (ит.).}? Нет ли тут намека на то, что уже (иногда у Баха и у Бетховена - в той конечной цельности искусства, которая сродни святости) выходит за пределы романтического сплава трагического и смешного, человеческого и демонического? И когда в темноте голос влюбленного снова шепчет слова: "...она стоит, являя собой любовь, свет, жизнь и божество", то не начинается ли уже здесь понимание того, что, кроме "Эпипсихидиона", есть еще и "Адонаис" и, кроме "Адонаиса", - беззвучная доктрина чистого сердца?

Наплыв: лаборатория доктора Пула. Солнечный свет льется сквозь высокие окна и ослепительно сияет на сделанном из нержавеющей стали тубусе микроскопа, стоящего на рабочем столе. Комната пуста.

Внезапно молчание нарушается звуком шагов, дверь открывается, и в лабораторию заглядывает директор по производству продуктов питания - все тот же дворецкий в мокасинах.

- Пул, - начинает он, - его высокопреосвященство пожаловали, чтобы...

Он останавливается, и на лице у него появляется удивление.

- Его тут нет, - говорит он архинаместнику, который вслед за ним входит в комнату.

Великий человек поворачивается к сопровождающим его двум служкам и приказывает:

- Посмотрите, может быть, доктор Пул на опытном участке. Служки кланяются, скрипят в унисон: "Слушаюсь, ваше высокопреосвященство" - и уходят.

Архинаместник садится и изящным жестом приглашает директора последовать его примеру.

- Кажется, я вам еще не говорил, что пытаюсь убедить нашего друга принять постриг, - сообщает он.

- Я надеюсь, ваше высокопреосвященство не имеет в виду лишить нас его неоценимой помощи в деле производства продуктов питания, - взволнованно отзывается директор.

Архинаместник успокаивает собеседника:

- Я прослежу, чтобы у него всегда было время помочь вам дельным советом. Однако я хочу быть уверен, что его способности пойдут на пользу церкви.

Служки снова входят и кланяются.

- Ну?

- На участке его нет, ваше высокопреосвященство.

Архинаместник сердито хмурится, директор корчится под его взглядом.

- Вы как будто говорили, что в этот день он обычно работает в лаборатории?