Альфред Бестер - Миры Альфреда Бестера. Том 3

— Она меня убила.

— Это была любовь?

— Для меня — да.

— Так и осталось?

— Если я все еще умираю — это любовь?

— Любовь не должна убивать.

Некоторое время они шли молча, неторопливо пробираясь в толпе спешащих за покупками. Вдруг Шима заговорил — быстрым шепотом, отводя глаза, словно признаваясь в чем-то постыдном:

— В сороковых годах в Джонстауне… я был тогда ребенком…

— Джонстаун в сороковых? Тогда был пятый потоп?

— Ну да, но я о другом. Мой дед — я его звал Дедул — вдруг решил, что не доживет до того времени, когда я вырасту, и решил довольно зверским методом узнать мое будущее.

— Как?

— Он дал мне пятидесятифранковик. Золотой.

— Франки?

— Ну да, Дедул у меня был по французской линии. В те годы на золотой в пятьдесят франков можно было купить как… ну как на сто компьютерных кредитов сейчас. Для мальчика — целое состояние.

— А в чем же зверство?

— Монета была фальшивкой.

— Боже! А он знал?

— Ну ясно, знал. Он это сделал нарочно, чтобы посмотреть, как я поведу себя, когда обнаружу подделку: попытаюсь всучить ее, продать, обменять, стану просить у него настоящую монету, стукну на него куда следует, ну не знаю, что еще.

— И что ты?

— Ничего. Когда я понял, что его подарок — фальшивка, мне стало больно, я был разочарован, но так ничего с этим и не сделал. Я засунул монету в ящик и ничего о ней не говорил. Дедул очень расстроился. Он сказал: «Ah, le pauvre petit[26] никогда не сможет отражать удары судьбы».

Шима замолк. Подождав, Гретхен спросила:

— К чему это ты?

— Я размышлял. Я очень хотел, я верил, что Ильдефонса дарит мне настоящее золото, а в ответ я дарил ей все, что мог.

— Ну да, включая любимый бриллиант! — с ревнивой резкостью бросила Гретхен.

— Я стараюсь дать тебе больше, чем бриллиант. Я старался и ей дать больше, но она была как та фальшивая монета. Подделкой. Я ее тоже засунул поглубже в ящик. Я не могу достать ее снова.

— Так что, за этим блестящим, гениальным, остроумным фасадом — всего лишь бедный романтик, schnook[27]?

— Я не держу удар — потому и прячусь всю жизнь за стенами лаборатории. Есть только одна достоверная вещь в мире — Третий закон Ньютона о юморе. Для каждой шутки есть равная по величине и противоположно направленная боль.

Гретхен поцеловала его в щеку.

— Обещаю, что буду с тобой очень-очень добра и ласкова. Я беру на себя эту сучку Ильдефонсу.

— Она жесткая баба из Ипанемы, Гретх. Ее так просто не расколешь. Чувств у нее нет никаких, я-то знаю.

— Не мытьем, так катаньем я получу то, что нам нужно. А ты держи тот ящик запертым, ладно? Еще лучше — выброси ключ.

Ильдефонса Лафферти была готовой мишенью для атаки. Гретхен все поняла и спокойно поместила ее на полочку за один молниеносный взгляд, которым она ее царапнула — так, как могут только женщины. Крашеные ярко-рыжие волосы, хотя совершенно явно она была натуральной рыжей — об этом свидетельствовали и молочно-белая кожа, и брови, и ресницы, и холмик Венеры, просвечивавший сквозь прозрачное белое одеяние. («Выставилась напоказ! Дешевка!») Среднего роста. Аппетитная. Выпяченные сочные груди. («Ей бы сбросить пяток килограммов».) Самоуверенная. Вызывающая. Так и сияет — чем? («Chutzpah[28]! Отвратительная. Как Блэз только мог?..»)

— Ну? Что ты увидела? — с вызовом спросила Ильдефонса.

Гретхен приняла брошенную перчатку:

— Что ты — открытое приглашение насильнику.

— Спасибо, но лесть тебе не поможет. Заходи. Гретхен Бунн, не так ли? (О приходе Гретхен точно и внятно сообщила снизу охрана Оазиса.) Заходи же, Гретхен Бунн.

«Блэз прав — с этой штучкой будет нелегко».

Ильдефонса провела Гретхен из зеркальной прихожей в громадную гостиную странного и увлекательного вида. Повсюду были расставлены подсвеченные витрины, набитые удивительными собраниями солнечных часов, слуховых рожков, тростей, спичечных коробков с порнухой на этикетках, презервативов, посмертных масок, собачьих ошейников. Однако детали выглядели смазанными в присутствии самой обольстительницы. Ее полыхание затмевало все вокруг, о чем она сама знала очень хорошо. Гретхен, однако, получила удовольствие, видя, что, несмотря на ошеломляюще богатые природные дары этой fata Morgana[29], ей недоставало изящества движений. «Плохая координация, но, вероятно, не в постели».

Отвечая на предыдущее замечание Гретхен о насильнике, Ильдефонса сказала:

— Я их сначала заманиваю в лежачее положение, а обвинения откладываю на потом — если выступление не оправдает ожиданий.

— Вполне верю.

— Да уж, можешь поверить.

— И я уверена, что ты используешь самые высокие мерки.

— Почему бы и нет? Я это заслужила. — Ильдефонса равнодушно созерцала Гретхен. — А вот о тебе я бы сказала, что ты — открытое приглашение вьющемуся растению.

— Да, мне нравится, когда меня окутывают.

— Чем? Мужчиной? Женщиной? Бобами? Лозой?

— Мне никогда не удавалось словить кайф на хлорофилле. Только мужчины.

— Ну что ж, хорошо, что множественное число. Ты не безнадежна, госпожа Фунн.

— Нунн, Гретхен Нунн. Небезнадежна? По-твоему, я нуждаюсь в расширении кругозора?

— Твой кругозор необходимо разъянить[30].

— А, так ты знакома с жаргоном Гили.

— Достаточно, чтобы понимать, что к чему. «Эти сексуальные потягушки ничего мне не дадут; она в таких делах собаку съела. Попытаемся подластиться».

— Это так справедливо, госпожа Лафферти, что я…

— Зови меня по имени, детка.

— Благодарю вас, Ильдефонса. Я пришла, чтобы разъянить мой кругозор.

— Ко мне? Извини, детка, но я не кайфую от лесбийских штучек.

— Нет, не в этом смысле. Я пришла к Венере-Ловушке за советом.

— Ловушке? Ну и нахалка! Да ты знаешь, что у этой рыжей красотки есть настоящие МОЗГИ!

«Ох! Да она и по темпераменту настоящая рыжая! Берегись!»

Гретхен улыбнулась.

— Рыжее — это действительно красиво. Мне-то, хочешь не хочешь, приходится ставить на черное.

— Да уж. — Ильдефонса механически улыбнулась и вдруг запела — пронзительным, как свистулька из стручка, голосом: — «Только длинная, стройная, черная красотка для проповедника с Библией верная заводка…»

Гретхен с жаром захлопала в ладоши.

— Боженьки! Где ты подцепила это сокровище?