Олег Тарутин - К несчастью, только ты

И еще потому он может есть, что не погибла Смоляна - объективный сборщик фактов, историк из будущего, отдававшая жизнь за "их подробности". А если это так, то бог с ними, с руками, с экспедициями, со всем тем, что ждет его теперь.

Все это со мной было, думал он, были Смоляна и Конта-девушки из грядущего. Если они такие, то и грядущее, должно быть, достойное, хоть он и не удосужился узнать о нем подробнее. Все это было с ним вот здесь, в этой капремонтовской берлоге, в этой норе. И доказательством тому-его черные руки. Его руки и эта невероятная, небывалая усталость, чугуном заливающая мозг.

Глаголев продвинулся по полу и боком, оберегая руки, лег: щекою на теплые спецовки богинь.

Глаголев проснулся и сел, мгновенно осознав, где он и что с ним случилось. В комнате было холодно и темно. Наверно, лампочка перегорела, пока он спал. Чуть брезжил контур окна. Было, оказывается, окно в этой норе.

Надо было уходить. Куда же теперь? К Вере?

Он отверг этот вариант. К супругам Маркиным, звонившим и звавшим? К Володьке? На пароход? Главное было - уйти отсюда.

Он встал, накинул на плечи спецовку, в тусклом свете окна определил дверной проем и осторожно, держась рукою за стену, спустился по ступенькам.

И тут он вдруг понял, что руки его действуют! Что он ощущает и ткань материи, и дерево косяка, и штукатурку стены. Действуют! Обе!

И почти не болят! Он оперся ладонями о кирпичный штабель, ощущая холодную сыроватую гладкость кирпича. Вот чудо-то - действуют! А что черные-наплевать! Теперь-то мы с тобой уж как-нибудь проживем, Иван, проживем, брат, а? Еще как проживем! Он чуть не заорал, чуть не запел во все горло от распиравшего грудь восторга. Но восторг почемуто тут же и схлынул.

Он вышел из переулка, поеживаясь под накинутой на плечи спецовкой, прибавляя шаг, чтобы согреться. Была глубокая ночь, и звук его шагов далеко слышался на пустынных улицах.

Он держал путь к Охтинскому мосту. Он шел к Вере.

Она открыла ему дверь и заплакала - впервые за все время их знакомства, их дружбы.

- Ваня,-сказала она, всхлипывая,-ну что ты со мной делаешь, Ванечка? Ну что она мытарит тебя, будь она проклята! Ну, тяжело тебе, худо тебе. . . Но позвонить, только предупредить меня.. . Ведь такая малость требуется, Ваня.

- Прости, - сказал Глаголев, - прости, Вера. Никак не мог позвонить тебе, малыш. Я был тут днем, - сказал он, оглядываясь.

- Был, - кивнула она.

- Верочка,- сказал Глаголев, - я тут грабанул тебя подчистую.

- Ладно! - усмехнулась она. - Грабитель. Снимай свою хламиду..

- Нет, не ладно, - начал было Глаголев и умолк, потому что она вскрикнула, отпрянув.

Глаголев поглядел на свои руки.

- А-а... Это действительно страшновато.И тут же зажмурился от брызнувшего в глаза света: Вера крутнула выключатель люстры.

- Тебе больно? Больно, Ванечка? Или нет? Это же-хлебные руки?! Да?

Иван снова глянул на свои руки. Они были темно-коричневыми, шершаво-глянцевыми, как хлебная корка. Странные, незнакомые руки, к которым еще придется привыкать.

- Это темпоральный барьер, - сказал он. - Я попробую тебе объяснить...

- Моя мама, - спокойно проговорила Вера,-моя мама мечтала быть художницей. С самого раннего детства. Я ведь тебе рассказывала про маму, Иван?

Глаголев кивнул.

- Про то, как она ходила во Дворец пионеров, как хранила в блокаду краски? Она мечтала стать художницей... И у нее был настоящий талант, Иван, настоящий талант, хоть она и проработала всю жизнь лаборанткой в этом своем институте. . . Никто не знал о ней этого главного, даже отец, хоть он когда-то и очень ее любил. Сейчас ты поймешь, какой художницей была моя мама. Иди на кухню, милый, подожди меня, Я сейчас покажу тебе один ее рисунок.

Она легонько подтолкнула Ивана в плечо, и тот молча и послушно побрел на кухню, где обычно спал, где для него и сегодня была расстелена раскладушка.

Он опустился на стул, упрятав меж колен свои "хлебные руки", и стал ждать Веру.

Она же в комнате, раскрыв дверцы старинного, довоенного еще книжного шкафа, опустилась на колени, выгребая с нижней полки какие-то папки, старые журналы, газеты.

"Я нашла его, мама, - про себя шептала она, и медленные слезы ползли по ее щекам.-Я нашла его, мамочка. Я нашла те самые "Хлебные Руки", того человека из. твоей блокадной сказки. Из твоей сказки-были о человеке с хлебными руками и прекрасных феях с золотыми шарами. Ты приучила меня верить, что это было, было с тобой в январе сорок второго, что тебя спасли от смерти те феи и тот человек с хлебными руками. Ты приучила меня верить, и я нашла его. . . Какое счастье, мамочка, что им оказался он. .."

Она дернула тесемки широкой самодельной папки, раскрыла ее, извлекла лист белого картона, бережно прикрытый наклеенной сбоку чуть пожелтевшей калькой, и отвела кальку над акварелью.

Перед огромным белесым экраном, вырастающим прямо из сугробов, спиною к зрителю стояла маленькая девочка в долгополом пальто, в старушечьей шали, в валенках. Как тусклое зеркало, экран неохотно отражал эту девочку: ее неуклюжую фигурку, худущее лицо под шапкой. И лишь сияющие, восторженные глаза ее отразил он ясно.

Девочку этот экран именно отражал. А в заэкранной глубине, как бы высвеченная изнутри, стояла золотоволосая мерцающая прекрасная женщина и, улыбаясь, протягивала девочке золотой искрящийся волшебный шар.

А другая женщина в глубине, лица которой не было видно, вскинув руку, указывала девочке на Человека Хлебные Руки.

А Человек Хлебные Руки-зыбкий, расплывчатый контур мужчины в какой-то странной, сказочной одежде. Все в нем неотчетливо за глубиной экрана. Но Хлебные Руки-коричневые, шершаво-глянцевые, теплые и добрые-целиком на девочкиной стороне картины, и в этих руках-хлебный шар. Огромное хлебное солнце. . . И сейчас, вот сейчас коричневое это солнце упадет из Хлебных Рук. в подставленные ладони девочки, п пестрые ее рукавички.

"Я нашла его, мама. . "

Она поднялась с колен и с рисунком в руках пошла на кухню.